Счастливая черкеска

В ту пору Ирбек был во Владикавказе, а когда вернулся в Москву, сам я на Горбатый мост ходил уже как на службу: «думскому» журналу «Российская Федерация сегодня», где в то время работал, потребовался очерк о рабочем движении.

— Бываешь там? — обрадовался Ирбек. — Давай сходим вместе: хочу посмотреть, что там на самом деле…

— Я думал, ты осетин решил поддержать…

— Откуда им взяться там? — удивился Ирбек.

— Да вот нашел одного. Специально для тебя.

— А как фамилия?

— Дзуцев. Тезка твой. Тоже — Ирбек.

— Дзуцев… Дзуцев, — повторил он, пытаясь, видно, припомнить. — А по отчеству?

— Может, тебе также — объем грудной клетки и размер обуви?

— Завтра у тебя будет время? — спросил он решительно.

Назавтра мы встретились у станции метро «Краснопресненская». Возле ближайшего киоска я достал бумажник, и он тоже полез за деньгами.

— Что ты обычно берешь ребятам?

Посмеиваясь, взялся ему рассказывать:

— Это даже как бы не я. Мне тут Аскер… Рвался отнести мужичкам воды, а у самого сердчишко, рассказывал тебе, еле тянет. Куда по такой жаре? Дал ему слово, что вместо него непременно отнесу, и с тех пор у меня проблем нет: беру две бутылки по два литра или три «полторашки». И раздаю ребятам: от черкесского писателя Аскера Евтыха, говорю…

Он остановил мою руку с бумажником:

— Сегодня будем — от осетин, погоди… Надо было, правда, какую-нибудь сумку, а то в руках как-то…

— Джигиту, оно вроде и с сумкой не к лицу? — пошучивал я, снимая с плеча свою. — Давай! Так и быть, носить будет русский Санчо Панса, а раздавать — осетинский Дон Кихот…

Пошли мимо стадиона с высокой, окрашенной в черный цвет железной оградой, на которой в траурных рамках с красными тряпицами по бокам густо висели фотокарточки погибших в 93-ем году.

Мой друг остановился:

— Сколько ж тут народу тогда положили?

— Не знаю, Юра, — сказал я. — По официальным цифрам — что-то около четырех сотен… А знающие ребята говорят, что по ночам ещё долго сносили на баржи и увозили куда-то за город: никак не меньше трех тысяч…

Он стащил свою летнюю кепочку:

— Где мы, слушай, живем? В какой теперь стране?

Постояли с ним на краю палаточного городка, осматривая как будто в большой чаше расположенный чуть внизу шахтерский лагерь, и он спросил:

— Так где, говоришь, мой тезка?

— С него начнём?

Но прежде мы наткнулись на другого…

Поперек набитой в порыжевшей траве тропинки, явно в позе «поддатого», лежало большое, в рост человека чучело с перекошенным в пьяной улыбке хорошо знакомым лицом…

— Это он на рельсах, что ли? — нехотя улыбнулся Ирбек.

— Вчера на рельсах и был, — повел я рукой. — Да вон они, чуть в сторонке.

— А это, значит, отполз?

— Может, кто оттащил… пожалели!

Мимо торопливо прошел небритый мужичок в трусах и в майке, но с шахтерской каской на голове. Перешагнул через «царя Бориса», пошел было дальше, но вдруг вернулся, деловито попинал чучело носами грубых ботинок, обтер потом об него бока своих башмаков и задники, заспешил дальше…

Обувь, считай, почистил…

— Тебе не стыдно? — горько спросил Ирбек, поведя глазами на чучело. — Не за него. За нас?

— Стыдно, Юра.

— Когда за границей выступали, батя всегда говорил: джигиты!.. Пусть каждый помнит! За ним — Советский Союз и Россия. Россия и Кавказ. Кавказ и Осетия. Осетия и село, где родился…

Голос у него дрогнул, но у меня и без того уже щипнуло глаза.

Когда вышли на край, где стояла крошечная палатка Ирбека Дзуцева и я указал на неё глазами, друг мой протянул руку к сумке с бутылками воды:

— Дашь одну?

По тону его понял, что с тезкой своим хочет поговорить один на один.

— Побуду пока во-он у той большой палатки, запомнишь? — спросил Ирбека. — Найдешь меня возле неё: палатка любимых твоих прокопчан…

У земляка он пробыл долго. О чем они там тогда, два Ирбека, два таких разных человека, беседовали?

В папке с архивами Кантемировых до сих пор у меня хранятся листки со стихами тульского шахтера Ирбека Дзуцева — явно автобиографическими:

Жаждущий Атлантики воздуха вдохнуть,
Потерял надежду — как её вернуть?
Потерял квартиру, потерял семью —
Янки обнадёжили, ясно почему.
Я на баррикадах цепи разрывал,
Ельцин-разрушитель крепче заковал.
Наглая бездарность якобы реформ —
Перешли в России на подножный корм.
Где же ты, Америка золотых ворот?
И горит ли факел Статуи Свобод?

Дата внизу: март 1995 года.

А вот два года спустя:

Обманным путем у народа
Вы отняли право на труд.
Товары заморского рода
Потоком в Россию текут.
Зачем россиянам работать?
Не лучше ли всем торговать?

И тут же две коротких строки: «Спасибо, Ельцин, за значок — но я уже не дурачок!»

Прозрел наш туляк, прозрел!

А ещё через год, выходит, уже и созрел. Окончательно: