Счастливая девочка растет

— Тут и четырёх не хватит! — говорит Папа уверенно. — Может быть, у вас есть длинная толстая верёвка? Мы тогда её вдвойне скрутим и уже ремни ею обвяжем.

— Есть! — радуется служитель. — Сейчас всё принесу!

Я по-прежнему ничего не понимаю. Правда, при слове «ремни» я начинаю как-то выходить из костяного состояния. Но на Папку не смотрю.

Приходит служитель с кучей каких-то непонятных вещей. Но они почти сразу становятся понятными — это ремни, которыми человека в кресле закрепляют, чтобы он не мог никуда свалиться. Но ремни рассчитаны на взрослых, а я небольшая да ещё очень худая.

Сначала служитель закрепляет на мне два ремня, смотрит, качает головой, ещё два ремня закрепляет — вот для чего нужны эти странные железки с небольшими узкими углублениями в боках сиденья и спинки кресла, в них ремни вставляют.

— Теперь давайте верёвку скрутим, — говорит Папа.

Они скручивают верёвку, Папа просит служащего держать один конец, а сам начинает очень внимательно и медленно обвязывать ремни и меня с ними этой скрученной верёвкой. То сверху поведёт, то снизу — в общем, колдует. Потом сам завязывает морским узлом.

И я сижу в этих четырёх ремнях и двух рядах верёвки — один на уровне груди, другой внизу живота, — как в корзинке!

— Ух, какой папаша-то у тебя молодец! — говорит служитель одобрительно.

— Ещё какой молодец! — смеюсь я. — Вы даже и не представляете, какой он молодец! — И незаметно для служителя показываю Папке кулак.

Папа смеётся.

— Ну, поехали! — говорит служитель и отходит от меня.

— Поехали! — кричу я.

И я лечу наверх — какое замечательное чувство, потом падаю вниз, но ремни держат меня, очень надёжно держат, зависаю над прудом, вишу вниз головой и так счастлива — ведь это удивительно, висеть вниз головой над прудом и не падать туда. Поднимаемся обратно. И так три раза. Останавливаемся — сижу в кресле, подходит служитель.

— Хочешь ещё, — спрашивает, — или развязать?

— Если можно, — говорю, — очень хочу ещё!

Идём с Папой из парка, держимся за руки.

— Понравились тебе «летающие человечки»? — спрашивает Папка и улыбается.

— Очень понравились! — говорю.

— Не сердишься? — смеётся.

— После такого замечательного летания сердиться невозможно! — говорю и размахиваю его рукой.

Я иду и думаю: как часто Ёлка бывает права. Она иногда говорит, что я легкомысленная и самонадеянная. Всё точно! Как я могла подумать, что я удержусь там больше десяти секунд. И вообще, почему я часто думаю, что я всё могу? Это глупо!

Но море — замечательное!

Аттракцион — удивительный!

А Папка — лучше всех!

То, что будет!

— Вы когда уезжаете? — спрашивает дядя Миша за ужином.

— Послезавтра, — говорит Папа.

Я так рада — мы ужинаем вместе, и я рассказываю ему про всё-про всё: и про то, как сегодня в море купалась, и про «летающих человечков», и про лагерь, и про Мишенькины песни, и про то, как Анночка в ателье фасон объясняла.

— А как себя чувствует Надежда Ивановна? — спрашивает дядя Миша.

— Она никогда об этом не говорит, — расстраиваюсь я. — Сколько раз я слышала, Мамочка её спрашивает — она всегда отвечает одно и то же: «Вавочка, всё хорошо!»

— Да, — качает головой дядя Миша. — Давайте в воскресенье вместе позавтракаем, пообедаем, поговорим! — предлагает он, и у него при этом очень странное лицо, как будто он то ли виноват, то ли смущается.

— Давайте! — Мы с Папкой чуть ли не хором отвечаем.

Смеёмся все вместе, и я говорю:

— Вот только что хотела тебя попросить об этом!

— А вы завтра куда? — спрашивает дядя Миша.

— Едем в Петергоф! — говорит Папа почему-то гордо.

Дядя Миша вздрагивает, смотрит на Папу, потом на меня. Опускает голову.

— Миша! — Папа говорит неожиданно звонко. — Я хочу на месте рассказать Мартышке, как всё это было прекрасно! И как прекрасно всё будет уже очень скоро!

— Поезжайте! — И дядя Миша кивает головой.

Мы в Петергофе. Стоим там, где «всё было прекрасно!». Папа осматривается, а мне кажется, что я застыла и не могу даже пошевелиться — никогда не видела в настоящей жизни, а не в кино, столько разбитого камня. Папа сразу сказал, что в основном это мрамор и гранит. Не в этом дело — просто на очень большом пространстве нет ничего, кроме разбитого камня — он везде лежит ровным серым слоем.

Папа всё время стоит ко мне спиной и боком, и я не могу разглядеть выражения его лица. Я волнуюсь, потому что Папа тут часто бывал, когда здесь «было прекрасно!». Ведь это, наверное, очень тяжело человеку — прийти в место, где он раньше часто бывал, и там «было прекрасно!», а сейчас просто совсем ничего нет! Совсем ничего, кроме разбитых камней. И я боюсь увидеть выражение его лица.

Вдруг он поворачивается ко мне. У него белая кожа и всегда небольшой румянец на лице — сейчас у него румянец больше, глаза больше — из них идёт какой-то горячий свет. У меня начинает сильно стучать сердце, потому что глаза его горят радостью — вот что поразительно!

Он выпрямляется, становится ещё выше, протягивает вперёд руку и говорит громко, с каким-то непонятным мне счастьем: