Счастливая девочка растет

— Мартышка, в коллекции есть ещё несколько очень хороших немецких и французских скрипок, — объясняет Папа. — Но самое главное — после маминой смерти дядя Миша не играл на скрипке. А больше здесь никто не играет.

— А дядя Шура?

— Он всегда неважно играл. Но зато — прекрасно поёт! — И Папа улыбается.

Мы стоим и молчим, просто смотрим друг на друга.

Приходит дядя Миша и приносит очень красивый деревянный футляр. Папа сразу говорит, что на нём замечательная «инкрустация», и показывает её.

Открываем футляр — никогда такого не видела: выемка по форме скрипки, вся обита тёмно-малиновым бархатом, сбоку два ящичка с крышечками и внизу, за грифом, один подлиннее, тоже с крышечкой. Открываю крышечки. Ой, там так много всего очень нужного: много струн в пакетиках — дядя Миша говорит, что они серебряные, — две запасные лягушки, машинки для тонкой подстройки, канифоль — такой никогда не видела: внизу крутишь — она выезжает, ужасно удобно.

Дядя Миша кладёт туда подушечку, с которой я играла, и свистульку «ми-я-ре-соль». Потом вынимает из кармана два замечательных одеяльца — ими скрипку прикрывают, — у меня для этого кусочек фланели. А тут два дивных одеяльца по форме скрипки — одно тёмно-малиновое, как обивка у футляра, а другое тёмно-синее, тоже с очень красивой вышивкой. Это, как говорит дядя Миша, для моей скрипки, на которой я сейчас играю.

Я как-то обалдела и отупела от всего этого богатства! Да, ещё у футляра есть замочек с ключиком — с ума можно сойти!

— А вот это «Киттель». — И дядя Миша показывает мне на смычок, лежащий в своих двух замочках в крышке футляра. Он аккуратно вынимает смычок, передаёт его мне. — Посмотри, попробуй, какой он гибкий!

Я пробую — он очень гибкий, совсем не такой формы, как мой, и машинка для изменения натяга красивая.

— Очень гибкий! — говорю. — Совсем на мой не похож.

— А знаешь, почему «Вильом» мощный? — спрашивает дядя Миша.

— Не знаю и не понимаю! — говорю.

— Он немножко больше обычной «взрослой» скрипки — Вильом копировал одну из скрипок Страдивари, она была больше обычной. Вот отсюда и мощь!

Мы стоим на платформе. Уезжаем! Дядя Миша нас провожает. Чемодан и скрипка уже в купе. Я знаю: мы все волнуемся. Я так и не успела сказать дяде Мише самое главное. А дядя Миша успел — подарил мне лучшую скрипку своего папы, моего дедушки.

Поезд отправляется через пять минут. И вдруг я решилась. Я делаю быстрый и сильный шаг к дяде Мише — он наклоняется ко мне.

— Дядя Миша, дорогой! — Я обнимаю его и говорю ему в ухо: — Я тебя люблю и всегда тебя помнила! И все тебя любят — Мамочка, Эллочка, Анночка и даже Бабушка! — Целую его в одну щёку, в другую.

— И я вас всех! — Он выпрямляется, у него дрожат глаза, и он гладит меня по голове — как Папа.

Проводница говорит, что поезд отправляется через три минуты — надо заходить в вагон. Папа делает шаг навстречу дяде Мише, и дядя Миша тоже делает шаг навстречу ему. Они стоят так близко и смотрят друг другу в глаза. Неужели они не обнимутся? И у меня в горле что-то непонятное — я боюсь заплакать. И они обнимаются — так крепко и так бережно! Стоят обнявшись. Звонок! «Поезд отправляется!» — кричит проводница. Я вбегаю в тамбур, поворачиваюсь, подхожу к краю, поезд трогается. Папа прыгает в тамбур, и мы машем дяде Мише.

Он стоит один, смотрит на нас так неотрывно, как будто хочет запомнить всё-всё навсегда, потому что больше нас не увидит. Он всё дальше и дальше!

Мне очень трудно не заплакать, но я сдерживаюсь, делаю звонкий голос и кричу:

— Мамочка скоро тебе Анку привезёт!

Он машет нам рукой.

Но это я не сказала

И вот мы дома! В Москве! Как уютно у нас! Как хорошо! Уже обняла всех по очереди, а теперь хочется обнять всех вместе, но это не получится, потому что нас очень много. Папке можно сразу на работу не идти, мы садимся за стол, и я начинаю рассказывать всё, от первого дня до последнего. Вернее, почти всё.

Я рассказываю и то, что видела, и то, что чувствовала, но я никак не могу рассказать про самое главное — про Папу и про дядю Мишу, а потом понимаю, что при всех это не расскажешь, да и при Папке я не могу про него рассказывать. Иногда мне кто-нибудь вопрос задаст. Анночке очень интересно, какой сын у Михлиных. Я рассказываю. Бабушке интересно, видела ли я Палату мер и весов и была ли на Васильевском острове, а мы и там не были, и туда не ездили. Мамочка спрашивает, что мне в Эрмитаже больше всего понравилось.

— Шкуры дохлых лошадей, которым пять тысяч лет, — говорит Папа очень серьёзно. — Еле оттащил!

— Па-па! — говорю грозно.

— Жоржик! — смеётся Мамочка. — Перестань! Нинуша, которая из Мадонн тебе больше понравилась — «Бенуа» или «Литта»?

– «Литта»!

— А в Петергофе вы были? — Ёлка только спросила и сразу испугалась, даже глазами заморгала.

— Да! — говорю гордо. — Мы там были. Папа рассказывал мне, как там было прекрасно и как там будет прекрасно! Я всё-всё видела. Да! — И я вдруг почему-то страшно радуюсь. — Папа, покажи, пожалуйста!