Счастливая Женька. Начало

Когда Лёне было восемь, его няня переехала к дочери в Подмосковье, а мальчик вернулся к родителям. Он как-то удивительно органично вписался в эту среду. Очень быстро прошли стеснение и робость перед такими красивыми и такими неизвестными людьми – его родителями. Ещё быстрее высохли слёзы из-за отъезда любимой няни. Лёне все нравилось в этом доме. Все казалось оригинальным, прекрасным и возможным только у них. Он любовался, унизанной браслетами, тонкой рукой матери с неизменным бокалом в ней. Ему нравилось, что отец говорил с ним серьезно, как с взрослым, и обращался к нему «старик», нравилось, что в этом доме никто не следил за временем, на обед можно было есть, что хочешь, например, пирожное «корзиночка» или зефир. Никто не спрашивал его ничего о школе и уроках, но Лёня сам учился хорошо, потому что учиться плохо было бы стыдно и недостойно его семьи. Друзья родителей тоже очень нравились Лёне. Нравилась смешливая Мила, которая приходила чаще всех, тормошила и целовала Лёню, обдавая его нездешним запахом французских духов, позировала отцу, а потом уединялась с матерью. Нравился толстый профессор, который неизменно обращался к нему со словами – «молодой человек» и угощал шоколадными конфетами. Нравились разноцветные стайки начинающих актрис и матерых театральных работников, нравились веселые и шумные студенты художественного училища и художники-самоучки, приходившие к ним в дом и часто, остававшиеся на неопределенное время. Лёня был в своей среде и чувствовал себя в ней превосходно. Он легко и непринужденно общалсяс совершенно разными людьми, обладал живым умом и наблюдательностью.Элеонора взялась учить его рисованию, к которому у него обнаружился не только вкус, но и способности. Он был счастлив, так как искренне восхищался матерью. В раннем детстве она казалась ему сказочной и недосягаемой принцессой. Ему слабо верилось, что она его мама. Лёня очень долго считал себя недостойным её. Он восторженно ждал этих уроков с Элеонорой: впитывал, вдыхал, наслаждался, – из мастерской часто можнобыло слышать звонкий мальчишеский голос, – тень, полутень, рефлекс. Довольно скоро Леонид выучилне только расположение цветов на цветовом круге, но и все чаще вальяжно рассуждал в гостиной о композиции и цветоведении, о живописи, и осовременном искусстве вообще…Да, он знал, что его мать и отец регулярно употребляют наркотики и алкоголь, но считал это нормой, своего рода издержками профессии. Все изменилось, когда семнадцатилетний Лёня, зашел в мастерскую, потому что услышал странные звуки, доносившиеся оттуда, и увидел отца, лежащего на полу.Изо рта у него шла пена, а лицо с кровавыми белками, отливало неестественным синим цветом. Отец хрипел и был ещё жив, но Лёне тут же стало понятно, что кожа живого человека не может быть такого цвета. Точь в точь, как на старых отцовских эскизах к спектаклю «Маскарад», в сцене за игорным столом, где фронтальная стена окрашена в темно-малиновые тона в переходе к густо-лиловому. Его парализовало от страха, он не мог несколько секунд двинуться, рассматривая не только с нескрываемым ужасом, но и с затаенным мазохистическим любопытством этот чудовищный оттенок. Лишь когда Игорь Никольский протянул к нему руку, пытаясь, что-то сказать, он с криком побежал звать Элеонору. Через несколько дней после похорон, Леонид встал, принял контрастный душ, скромно оделся и пошел в больницу, а точнее к зданию морга, откуда они забирали отца. Тогда он увидел там объявление: требуются санитары. Через два часа рослый, широкоплечий Лёня был принят на работу санитаром, но не в морг, а в приёмный покой. Через три месяца по личной инициативе устроился на эту же работу, но в наркологическийдиспансер. И работал там до самого получения повестки в армию. После этого выбросил свои кисти и краски, во дворе, под ободряющие крики и улюлюканье своих приятелей, время от времени разогреваясь вместе с ними дешевым портвейном, устроил ритуальный демонстративный костер из своих рисунков, набросков, мольберта и прочего, по его выражению, псевдо-художественного дерьма. С матерью почти не разговаривал, но мучился, страдал, любил её и ненавидел, почти с одинаковой силой. Элеонора хранила ледяное молчание, не снисходила до оправданий и разговоров «по душам». Возможно, потому что чувствовала себя уязвлённой, – привычное и безусловное обожание, к которому она привыкла, сменилосьу Лёни довольно внушительным списком претензий, – а возможно, потому что ей было все равно. Как бы она не старалась, уход Игоря подкосил и её. Она заметно потускнела, выкуривала «дури» и пила больше обычного. Перед тем, как идти выполнять интернациональный долг, Леонид сказал матери, что если вернется домой живым и невредимым,будет поступать в медицинский. Только туда. И Элеонора расплакалась, первый раз за много лет. А может и за всю жизнь. По-детски – надрывно, горячо и искренне плакала блистательная Эля на плече своего мальчика, который отправлялся в 1987 году в Афганистан, за два года до окончания этой бессмысленной и кровавой бойни.