Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена

Эти слова, разрывавшие его сознание, совершенно не сочетались с той окаменевшей фигурой, в которую превратился сейчас Омид, сидя на бордюре рядом с магазином бытовой техники и вцепившись в свою отяжелевшую голову.

Слоняясь по полуразрушенному городу, Омид не думал ни о травмах, которые не переставали давать о себе знать, ни о том, что в желудке уже второй день было пусто, словно в его карманах. Перед ним уже не стояло такой проблемы, как поиск ночлежки: ему достаточно было сесть на землю и закрыть глаза в тот момент, когда ноги откажут нести тело дальше. Первая такая ночь в городе выдалась особенно тяжелой, даже невыносимой. Только Омид закрывал глаза, как перед ним возникала фигура Малышки, съежившейся на дне лодки от холода и боли, молча боровшейся за жизнь сутки тому назад. Позже он прошел через ту же самую муку, когда явственно увидел перед собой эпизод с солдатом, в отличие от ребенка открыто боровшегося с неминуемой смертью, но тоже распростившегося с жизнью. Потом он вспомнил ночи, полностью противоположные по своей эмоциональной наполненности — ночи с Ки. Она чем-то напоминала ему мать. Она была в состоянии отогнать все его тревоги… Неужели он виноват и в ее смерти?

— Омид? — услышал он сквозь тревожный дневной сон. Казалось, давно он уже не слышал своего имени и даже начал отвыкать от него, а услышав — снова вспомнил лица тех, кто мучил его эти дни. Он издал тихий стон и повернулся на другой бок.

— Омид! — звал его тот же самый голос с более близкого расстояния.

Он открыл глаза. Сон ли это, или ему кажется этот голос знакомым? Кажется…

— Омид, что с тобой произошло? Куда ты подевался?

Обойдя его вокруг и присевши перед ним на корточки, человек, обращавшийся к нему по имени, с нескрываемым недоумением во все глаза смотрел на него.

— Фи… Фефе? — сдерживая боль в горле, спросил Омид, глядя на выпученные глаза и сверкающую лысину собеседника.

— Конечно, это я — Фефе! Омид, дорогой, что с тобой произошло? Мы забеспокоились, когда ты не вышел на работу, хотя ты и не обязан был приходить. Но потом пропал и Андрис, мы не смогли связаться с ним и начали серьезно беспокоиться о том, что наши люди стали пропадать.

— Андрис? — нахмурился Омид, видимо пытаясь вспомнить то, что было связано с этим именем. Темная туча легла на его лицо, когда он вспомнил, что это был именно тот человек, который дал ему возможность совершить все то, что он совершил, а после чего вернулся в исходную точку, растеряв все, что еще не успел растерять, так ничего и не достигнув. — Андрис!

Омид сжал кулаки, но потом вдруг что-то включилось в нем, и он растерянно спросил у Фефе:

— Он что, тоже пропал?

— Да, уже несколько дней как… Омид, надо обработать твои раны. Они нехорошо выглядят. Да и душ принять тебе не помешает.

— Боюсь, я догадываюсь что с ним могло произойти… — Омид с помощью коллеги поднялся на ноги и, удерживаемый им, шатаясь и с трудом сглатывая, тихим хриплым голосом продолжил: — Прошу тебя, Фефе, дай мне приют на вечер. Мне очень трудно говорить, но я должен тебе рассказать свою историю, которая случилась со мной после исчезновения.

— Конечно, Омид, пойдем ко мне, дорогой. Хочешь, я позову друзей?

— Нет, не надо больше никого звать. Приготовься, история будет может и не такой длинной, но довольно тяжелой.

Две фигуры, понурив головы, направились в сторону самого зеленого из всех районов города. Приняв долгожданный теплый душ и несколько запоздавшую, но все еще очень нужную медицинскую помощь, Омид глубоко вздохнул и, осторожно поедая тарелку горячего супа, начал свою исповедь.

Он не просил о сострадании или помощи. Он понимал все, о чем говорил и более не пытался дать волю своей гордыне. Говорил он ровно, словно артист, игравший моноспектакль, и не проронил ни одной слезы от переполнявших его эмоций, словно самый настоящий артист. Вместе с тем он не играл с Судьбой, но подводил итоги своей жизни, с которой еще недавно готов был свести счеты. Ведь он говорил с Богом.

Бог его слушал очень внимательно, словно самый настоящий зритель, ни разу не перебивая и сопереживая всему, о чем ему поведывал исповедник. На этот раз он предстал перед человеком в образе неказистого, лысого, пучеглазого сотрудника, прекрасно понимавшего, что работать им вместе уже, скорее всего, не придется, но сконцентрировавшегося на моменте. Он знал, что этот момент был необычайно важным, значимым для друга, и предоставил всего себя для этой цели. Лишь в самом конце он произнес слово — одно лишь слово! — в ответ на терзавший душу Омида вопрос. Этим словом было сказанное шепотом «нет». Вопрос же звучал так:

— Как ты думаешь, есть ли моя вина в гибели моей Ки?