Счастливчик

Можно ли представить идеальную пустоту, небытие? Сегодня утром, в кабинете директора, Анна на какую-то долю секунды оказалась на грани именно такой пустоты. Чувство, будто сердце сдавливает неизвестная, не поддающаяся твоей воле сила, что ты теряешь дар речи, перестаешь видеть и слышать окружающий мир. И только одно для тебя важно: он! Что с ним, что я скажу Малгосе, что мне теперь делать? Да, именно это: что мне теперь делать, как я буду жить без него, без его голоса, его ласк, его присутствия, его радости и гнева, его привычек, его музыки, его шагов, его мира? Анна почувствовала, что краснеет от стыда. Эти мысли там, в кабинете директора, пришли ей в голову всего лишь на мгновение, но ведь они были! Да, конечно, прежде всего она подумала о Сташеке: жалость, трагедия, пустота. Но потом сразу же другое: что теперь будет со мной, с Малгоськой? Что это — эгоизм, малодушие, сама жизнь? «В случае чего будь мужественной». Сентенции не заменят реальных фактов, а любая философия — жизни. Я это я, но Малгоська… Нет, она не смогла бы сказать дочери о несчастье. Педагог — это звучит гордо, как часто шутит Сташек, особенно если Анна не может справиться с разбаловавшейся Малгоськой и жалуется ему на дочь вечером, когда он возвращается с корабля. Горе-педагог. Конечно, она учит детей всему, что требуется по программе, но ей этого недостаточно, она хотела бы о каждом своем ученике знать все, чтобы у каждого была красивая одежда, хороший завтрак, деньги на тетради и книги, каникулы, проведенные за городом, зимой коньки. «Не идеализируйте, коллега, патриархальная модель учителя-опекуна уже давно вышла из моды. Вы ведь видите, что теперь даже отцы не могут справиться со своими детьми, а уж школа и подавно. Такие настали времена, коллега, такие времена». Какие времена? Дети как дети. И Малгоська такая же, как все. Конечно, Анна могла бы взять ее в свою школу, как ни говори, это было бы лучше и для нее, и для ребенка. Так нет, Сташек не согласился. «Пускай девочка с самого начала привыкает к трудностям. Там она постоянно оглядывалась бы на маму, а мама на нее, да и не только мама». Анна с ним вначале спорила, а теперь должна признать его правоту. Сорванец эта Малгоська, а самостоятельности, которой так добивался папа, хоть отбавляй. В бассейн сама, на каток сама, каждый год летом в лагерь, а недавно даже в кино пошла, правда уже не одна, а с Михалом. «Ох уж этот Михал, ей с ним повезло! Даже папа, который меня все время упрекает, что я балую ребенка, а сам для нее готов звезду с неба снять, был в тот раз, мягко говоря, поражен. Тем более если у него иногда и выпадает свободное воскресенье, то он любит подольше понежиться в кровати». А тут в одно из таких воскресений, рано утром, звонок, громкий, нетерпеливый звонок.

— Сташек, встань, это, наверное, к тебе.

Звонок гремит снова, звенит почти без перерыва. Сташек встает, ворчит, что даже в воскресенье спокойно отдохнуть не дадут, идет к двери, открывает, а там стоит маленький толстощекий парнишка, вежливо говорит удивленному хозяину «здравствуйте» и заявляет тоном, не допускающим возражений, что здесь живет Малгося, к которой он, собственно говоря, и пришел. Глава семьи не успевает еще прийти в себя, как мальчик, аккуратно сняв ботинки в прихожей, топает через спальню за перегородку, где… спит Малгоська. Папа присел на тахту рядом с не менее удивленной мамой и беспомощно развел руками.