Счастливчик

Тогда у меня было нечто вроде откровения: я обнаружил, что, практически не прилагая усилий, могу перевоплотиться в любого предложенного персонажа и полностью в нём раствориться. В то время как я всё чаще и чаще сталкивался с ограничениями, установленными школой, семьёй, социальными кликами, актёрство давало свободу, фактически императив следовать своему импульсу, быть тем, кем хочу быть, пока идёт роль. Отлично!

Я появлялся во всех новых школьных постановках, со временем присоединился к выездной школьной труппе, что подразумевало проведение большого количества времени с эдмондским преподавателем актёрского мастерства, Россом Джонсом. Он был харизматичным анти-преподавателем, притягивающим артистически одарённых учеников — длинные волосы, усы-подковка, красные глаза — мистер Джонс был настолько непринуждённым, что разрешил нам звать его просто Росс. Как и большинство известных мне преподавателей актёрства, Росс сам был несостоявшимся актёром. Он восхищался потенциалом своих учеников, который в своё время не удалось раскрыть в себе. Он заставлял меня погружаться в обучение по максимуму.

— Ты можешь построить на этом своё будущее, Майк.

Я рассмеялся.

— Ты оптимист, Росс. Актёрство — это не работа. Этим денег не заработаешь, в отличие от… рок-н-ролла.

Большую часть средней школы я витал в облаках, занимаясь актёрством, музыкой и искусством. По остальным предметам, как говорил отец, я был ни в зуб ногой. Оценки стремительно снижались. Если успехи в начальной школе были в чём-то показательны, это вовсе не значило, что я собирался «взорвать» этот мир — не материальный мир, по крайней мере. Зато я преуспел в дисциплинах, связанных с творчеством: актёрство, музыка, сочинение, рисование, черчение, эстамп и так далее. Но в других дисциплинах, основанных на чётко обозначенных правилах, — математика, химия или физика — оценки были ни к чёрту.

Помню сердитый мамин взгляд, когда она увидела карточку успеваемости и как я перед ней объяснялся.

— Это же давно известные «абсолюты». Взять математику: два плюс два равно четыре. Всё это уже есть в книгах, так? Люди давно всё рассчитали. Так причем тут я?

Вздыхая, мама ставила свою роспись на карточке, пока отец не вернулся с работы.

Когда со школы поступали «тревожные сигналы», отец, будучи связистом, понимал, что для него есть работа. Минимальный проходной балл или, скажем, звонок из школы, докладывающий о походе в кабинет директора, — всё это означало получить от него крепкую взбучку, сопровождаемую резонным вопросом о наличии у меня головы на плечах и требованием немедленно перестать валять дурака. Строго говоря, такие эпизоды случались не из-за бунтарства, подпитываемого злобой к родителям или к кому-либо ещё. На самом деле я был с ними согласен и понимал, что мог бы учиться получше. Однако оценки продолжали снижаться. Мгновенные отцовские взбучки внезапно стали более редкими, поскольку он признал их бесполезность. Вместо них он приподнимал уголок верхней губы, вскидывал руки, и направлялся в мою сторону, изображая гнев, — вот и всё. Но только, если я попадался ему на глаза.

Я предпочитал избегать конфликтов. В подростковом возрасте я как можно чаще старался не попадаться отцу на глаза. Моя жизненная философия, моя склонность не раздувать из мухи слона была абсолютно противоположна его взглядам на жизнь. Он просто не смог бы меня понять. Но я не старался намеренно выставлять на показ свою точку зрения. Провоцировать отца на гнев — последнее, чего бы я хотел. Я мог попытаться высказать ему своё мнение, как мне казалось, в мягкой форме, но получалось так, что через мгновение он начинал вскипать.

Как я уже говорил, оглядываясь назад я вижу две могущественные силы, два гравитационных поля: отцовский военный прагматизм и бабулину идеалистическую веру в судьбу. Поэтому моя реакция на её уход из жизни кажется вполне закономерной — сделать всё возможное, чтобы стать независимым от реального мира. Инстинктивно я сопротивлялся любым попыткам родителей втиснуть меня в рамки обыденности, в которых находились они сами и их собственные родители.

Так что между мной и отцом выработалось нелёгкое противостояние. Когда он стал выражать своё недовольство исключительно всплесками рук, это не значило, что я победил: в конце концов, я был четвёртым ребёнком в семье из пяти. Думаю, у отца были свои собственные соображения насчёт нашего противостояния. Для него важнее всего была безопасность его детей. Это означало выработку у них чёткого понимания того, что им стоит ожидать от этого мира, подготовку их к выполнению своей роли в обществе, что в свою очередь — а сомневаться в его жизненном опыте не было ни каких оснований — подразумевало некоторое ограничение свободы действий.