Счастливчик

Каждая новая еженедельная серия шоу преподносила новый набор творческих и физических трудностей. Мог ли я рассчитывать, что тело справится с нагрузкой во время съёмок так же, как справлялось на репетициях? Это вполне обоснованный вопрос, потому что репетиции стали роскошью, которую я мог позволить себе всё меньше и меньше, — ещё одна черта поведения в глазах неосведомлённого человека, которую он мог принять за высокомерие и безразличие.

Я видел, что мои потуги казаться смешным, игнорируя огромный груз нал плечах, были также абсурдны, как и изнурительны. Что бы я не делал перед камерами, это было что-то другое, а не актёрская игра: сокрытие симптомов с использованием маленьких хитростей и отвлекающих манёвров, манипулируя реквизитом, прижимаясь к стенам и мебели, а если это не помогало, то засовывание рук в карманы. На протяжении многих дней приходилось сосредотачиваться на физических отношениях с декорациями, вместо того, чтобы сосредоточиться на комедийных, эмоциональных или драматических аспектах. Одновременно гадая: сколько времени прошло с последнего приёма лекарств? сколько ещё они будут действовать? Пожалуйста, пусть это случится во время сцены, в которой меня нет.

Я уже говорил, что должен быстро реагировать на предвестников цикла «выключено» и о последствиях, если замешкаюсь. Если они появлялись в середине четырёх- пятиминутной сцены, в которой я был занят, — уже ничего нельзя было с этим поделать. Такие ситуации я называл «превращение в тыкву».

«Превращение в тыкву» на съёмках могло всё пустить под откос. Если бы зрители на своих местах увидели дрожание в моей руке, замедление речи и скованность движений, — это предательски намекнуло бы о том, что не всё в порядке, и что бы это ни было, оно не будет смешным. Это стало моим величайшим страхом, потому что смешить зрителей — это моё величайшее наслаждение.

Вот почему я сделал всё, чтобы зрители не знали о том, что я болен. Это, как и всё остальное в 1998 году, стало моей «актёрской игрой». У меня всегда были хорошие отношения со зрителями, и я боялся всего, что могло им помешать. Такой помехой мог стать выход из тени. Успех шутки зависит от того, что всё внимание аудитории сосредоточено на образе, что бы я ни делал. Если через секунду-другую их внимание приковала бы моя рука или рваная походка — магии пришёл бы конец. Именно это и было основной причиной, почему я не хотел говорить людям о том, что у меня болезнь Паркинсона. Если зрители не будут знать, что со мной, то не будут знать, что искать, — тогда я и дальше смогу их веселить. Но, если они уже в курсе, как узнать: отправятся ли они в очередной раз в путешествие со мной, сидя на зрительских местах или дома у экранов, или начнут выискивать симптомы и жалеть меня? Суть в том: могут ли больные люди быть смешными или, если уж говорить начистоту, — сможете ли вы смеяться над больным человеком не чувствуя себя козлом?

Но было ясно, что продолжать на том же уровне, какой я выдавал в начале сезона 1998 года, — означало заниматься разрушением тогдашней моей личности, на становление которой я затратил так много сил. За последние семь лет у меня было много взлётов и падений, и теперь я наконец оказался лицом к лицу со своими страхами. Я потратил много времени на собирание в единое целое моих мироощущений и отношений с действительностью, в результате чего стал более искренним в том, что говорил и делал. Разрыв, что болезнь заложила между мной и людьми, о которых я заботился, теперь сократился до минимума. Ну а что насчёт зрителей? До тех пор, пока я не решаюсь рассказать им свою историю, в этом отношении моя жизнь не будет такой же полноценной и счастливой, какой была в браке с Трейси, в отношениях с детьми и взаимодействии с остальным внешним миром. Это был последний страх, укоренившийся в карьере, который не давал почувствовать себя действительно свободным.

Я помню все те вечера, когда непосвящённой публике приходилось дожидаться прекращения симптомов. Находясь за кулисами в своей гримёрке, я катался по ковру, подгоняя нейрорецепторы побыстрее принять L-дофу, которую я только что им любезно предоставил. Когда мои уговоры не срабатывали, я украшал стену очередной дырой размером с кулак — иллюстрацией своей беспомощности: как долго ещё это продлится?

Манхеттен, ноябрь 1998.

Войдя в кабинет Джойс, я тут же упал на диван. Было утро пятницы. Вечером предстояли съёмки. Я чувствовал, как на меня давит вес всей прошедшей рабочей недели.

— Недавно у меня снова возникло это чувство, — начал я. — Оно не возникало на протяжении нескольких лет. Это то старое чувство, что второй ботинок вот-вот должен упасть.

Джойс сидела молча, дав мне возможность выговориться. Затем, понял, что я закончил, она слегка улыбнулась и спокойно произнесла:

— Майкл, у тебя болезнь Паркинсона — второй ботинок упал уже очень давно.