Счастливчик Лазарев

Они разом повернулись к распахнувшимся стеклянным дверям. Там стояла Женька в своем беленьком платьице, с завязанными ленточкой волосами. Она была одна и, кажется, колебалась: подходить или нет. Решительно стуча каблуками, прошла через зал, села на свое место.

Сидела прямая, с полыхающими щеками, переводила взгляд с одного на другого, словно ждала, не прогонят ли ее.

— Почему вы молчите? — спросила.

— А что нам прикажете делать?

— Обругайте меня. Я заслужила. Я же нарочно привела вас сюда, чтобы… позлить его. Гадко? Еще как гадко! И вышла пошлая мелодрама с пощечинами.

— С чем?

— Ты ведь слышал, Сурен: с пощечинами. Только что я дала ему пощечину. Две. В банкетном зале. Выпила бокал шампанского за свою красоту и ударила его по лицу. Два раза.

— А за что, прости, пожалуйста?

— Вот именно — ни за что. Сама во всем виновата, а решила выместить зло на… этом самовлюбленном ничтожестве. Теперь вы убедились, какая я дрянная, злая бабенка? Из мелкой бабьей мстительности сделала и вас участниками тривиальной комедии. Но я не извиняюсь, не прошу у вас прощения. Не умею я просить прощения.

Женька оставалась Женькой. Она была хороша с гордо откинутой назад головой, раскрасневшаяся, со слезинками в глазах.

— И не надо никаких извинений, Женя. Что произошло, то, видимо, и должно было произойти. Прости за трюизм. Может, выпьем? У нас целое море шампанского.

Но разлить Сурен не успел. Его кто-то тронул за плечо. Дежурная с вахты.

— Вы Никитин? — спросила она. — Вас к телефону. Срочно.

16

Никитин полулежал в мягком кресле, незнакомая женщина в черном, стоявшая рядом, смотрела на свои ручные часы. Комната была цилиндрическая, с круглыми окнами, похожими на иллюминаторы. Удивляло Никитина, что на голове у него был шлем с ларингофоном. Как на космонавте.

— Извините, — робея под холодным взглядом женщины, сказал Никитин. — Где мы находимся?

— Вы что, не понимаете? — спросила женщина. — Через час пятьдесят восемь минут мы улетаем. — Она опять взглянула на свои часы со светящимися стрелками. — Прощайтесь с близкими.

«Благодарю покорно. Прощайтесь! — подумал Никитин. — Во-первых, я лежу, а во-вторых, теснотища тут, кого куда посадишь?»

— С кем в первую очередь хотите проститься? — настаивала женщина. — Решайте скорее, не тяните.

Сказать он не успел, лишь вспомнил о сыне и тотчас увидел Сурена. Они идут по знакомой улице, звенят по мостовой ручьи, на голых еше деревьях заливаются недавно прилетевшие скворцы. От радости, что они идут вместе с сыном, что Сурен вернулся и больше не уедет в Москву, Никитину хочется проказничать, шалить по-ребячьи, говорить встречным девушкам комплименты. Весна…

— Прощайтесь, — напоминает черная женщина.

«Вот навязалась!» — сердится Никитин и пугается, вспомнив, что она слышит мысли.

— Прощай, сынок! — говорит Никитин. — Я улетаю.

Но сын не отзывается, идет себе как шел, даже не обернувшись в сторону Никитина.

— Я улетаю, сынок, — повторяет Никитин. — Теперь тебе придется вставать пораньше, готовить завтрак. Обязательно утром что-нибудь горячее сообрази: кофе, глазунью…

Но Сурен по-прежнему молчит, будто не слышит. «Надо сказать какие-то очень важные, самые нужные слова», — думает Никитин.

— Купи себе зимнее пальто, тут не Москва. А лучше в ателье сшей, на ватине. С каракулевым воротником.

«Пустяки какие-то в голову лезут… И чего он молчит? — терзается Никитин. — Обижается, что улетаю? Но я же, наверное, не насовсем…»

Никогда они не прощались с сыном так холодно. Расставаясь, обычно шутили, балагурили, пропускали в буфете по рюмочке коньяку.

— Ну, будь здоров, — говорит он сыну. — Не забывай о зарядке. И велосипед не бросай: свежий воздух — великое дело…

«Не то я говорю, — мается Никитин, — совсем не то. Надо бы сказать: «Спасибо, сын, что стал родным, спасибо, что доверился. За тепло сердца спасибо».

Но не любил Никитин сентиментальных, дамских слов…

— Ну, бывай, — говорит он и протягивает руку.

Сын не замечает его руки, и она тяжело падает, словно чугунная, стукнувшись о ручку кресла…

И опять круглая комната, в иллюминаторах что-то сверкает, искрится. Никитин догадывается: снаружи работает электросварка, какую-то приваривают деталь.

— С женой будете прощаться? — спрашивает строгая дама уже в синих сталеварских очках, прикрываясь ладонью от голубых вспышек.

«Где же я все-таки нахожусь? — ломает голову Никитин. — Похоже на космический корабль. Я лечу в космос? Это я-то космонавт? С моим сердцем?»

Но расспрашивать черную женщину Никитин не решается, говорит только, что с женой прощаться не будет, а вот если можно…

— Конечно, можно. Сегодня вам все можно.

…На берегу реки большие березы, на траве пятна солнца. Березы старые, и над головой густой зеленый шум. Никитин рубит дрова для костра. Варвара Анатольевна, в легком халатике, жмурясь от дыма, что-то делает над парящим котелком, изредка откидывая локтем светлую прядь. Они вдвоем на берегу речки, им выпало «дежурить по кухне». Где-то в березах тренькает не смолкая зорянка, а внизу сонно позванивает речка.