Счастливое недоразумение

Выражение лица девочки заставляет меня задуматься. Она смотрит так по-взрослому, так удивлена, что к ней относятся как к ребенку. Неужели это ее любовь к Шаду и его бесспорная отцовская любовь делает Эмилию такой бесстрашной?

Я велю ей подождать и вхожу в спальню. Робертс спит в кресле.

Шад что-то бормочет, переворачивается и смотрит на меня яркими лихорадочными глазами.

– Шарлотта? – хмурится он, проведя рукой по подбородку. – Я еще не брит.

– Вам нельзя бриться. Вы можете повредить пузырьки.

Следует ругательство.

– Вас хочет видеть Эмилия.

– Нет. Никто, кроме вас и Робертса, не должен входить в эту комнату.

Я подхожу и кладу руку ему на лоб. Все еще горячий, пузырьки выглядят хуже. Шад, как обычно, стряхивает мою руку.

– Она всю ночь спала под дверью, ждала возможности увидеть вас.

– Хорошо, но только на несколько минут, и ставни должны быть закрыты. Разбудите Робертса, чтобы я мог умыться.

Я обдумываю эту просьбу. Робертс спит мертвым сном – неудачный выбор слов, – так запрокинув голову, что у него наверняка разболится шея. Я подозреваю, что у Шада была тяжелая ночь, и у Робертса, следовательно, тоже.

– Я послужу вам камердинером, Робертс еще спит. Чайник стоит на каминной решетке, я наливаю в миску горячую в воду, игнорируя поток сквернословия, несущийся с кровати. Дальше возникает спор относительно того, должен ли Шад встать с кровати, и я, устав от того, что он отказывается от моей помощи, позволяю ему попытаться.

– Я признаю поражение. – Он оседает на подушки. Лицо у него пугающе серое, глаза ввалились.

– Знаете, мне тоже это не очень нравится, – говорю я, взяв мыло и полотенце. – Ваши родственники наверняка приедут сегодня, и мне придется развлекать их.

– Уверен, вы будете образцом такта и любезности.

Я не обращаю на него внимания.

С вымытой головой, причесанный, в свежей ночной сорочке, Шад объявляет, что готов видеть Эмилию, и проснувшийся Робертс, зевая, открывает дверь.

Эмилия бросается к нему на шею:

– Дядя Шад!

– Ну-ну, никаких слез. Тетя Шад отведет вас сегодня в парк. Поцелуй своего брата и скажи ему, что все хорошо. Вы делаете уроки?

– Да, сэр. – Она вытирает глаза подолом ночной рубашки.

– Дядя устал, – говорю я девочке. – Ему нужно поспать.

Она покорно отходит от кровати.

– Мы пойдем в парк, тетя Шад?

– Конечно. – Меня осеняет счастливая мысль, и я решаю написать Энн и спросить, не хочет ли она прокатить в своем модном экипаже двух маленьких пассажиров. Сама я намерена ехать на лошади, которую подарил мне Шад. Я горячо надеюсь, что мы будем кататься вместе, когда он поправится.

Он должен поправиться. Я не признаю альтернативу.

Выезд в парк – большой успех. Энн правит сама, у моей кобылы, как и предсказывал Шад, прекрасный шаг. Она только что из стойла, ей не терпится пуститься в галоп, что можно сделать, поскольку в парке никого нет. (Я уже давно на ногах, но по меркам светского общества еще рано.) Я отдаюсь на волю лошади, Энн пускает рысцой запряженную в экипаж пару.

Когда моя лошадь успокаивается, я, к восторгу Джона, поднимаю его на луку седла.

У нас с Энн нет возможности поговорить об интимных делах, но она весела, улыбчива, сочувствует Шаду. Подруга увлеченно рассказывает мне о предстоящем бале, говорит, что Шад должен к этому времени поправиться, и мы обсуждаем платья и оформление дома. Мы нежно целуемся, – я наклоняюсь с седла, она приподнимается с высоких козел, – и я поручаю свою кобылу, которую решила назвать Кассандрой, конюху.

Эмилия и Джон бегут рассказать миссис Прайс о своем приключении, я вхожу в дом. У дверей спальни я говорю с Робертсом, который побрился и переменил рубашку, но выглядит усталым и встревоженным.

– Когда лихорадка прекратится, он поправится, миледи.

– Надеюсь.

Я прохожу через кабинет в гардеробную, не желая беспокоить Шада, и велю принести горячей воды. Этой гардеробной пользуется главным образом Шад, здесь хранится его одежда. Открыв шкаф, я провожу кончиками пальцев по его хрустящим накрахмаленным рубашкам, тонким чулкам, прижимаюсь щекой к податливой мягкой коже бриджей. Если я не могу коснуться его, я могу потрогать то, что соприкасалось с его телом.

Потом закрываю дверцы, приказав себе не глупить, – что я буду делать, если войдет слуга?

Я умылась, переоделась, а когда зазвонил дверной колокольчик, спустилась в гостиную принять визитеров.

Моя мать с красными глазами бросается обнять меня.

– Дитя мое, бедное дитя, овдовела до срока!

– Он еще не умер, – отвечаю я, сознавая, как неприветливо это звучит. Я вижу горе на лицах Карстэрса, Мэрианн, Бирсфорда и дюжины членов семейства Трелейз, имен которых не могу вспомнить. Я обращаюсь ко всем собравшимся в комнате: – У Шада все еще сильная лихорадка, но я полагаю, что никакая опасность ему не грозит. Он в очень дурном настроении, а это, я уверена, хороший признак. К сожалению, он отказывается кого-либо принять, но он так ужасно выглядит, что вы и сами не захотите его видеть сейчас.