Счастливые девочки не умирают

Эндрю сказал правду. Четырнадцать лет назад в нем действительно была какая-то округлость, характерная для первокурсника. Сейчас сложно поверить, что ему было всего двадцать четыре, когда он успокаивал меня после кошмара, а я умоляла его не уходить. Он невыразимо погрустнел, когда согласился остаться, – от жалости, как я долгое время считала. На самом деле он, возможно, мысленно сожалел о разнице в возрасте между нами, и будь я лет на пять старше, кто знает, чем бы все закончилось…

За стеклянной перегородкой жирно поблескивали пироги, в одной начинке которых было больше калорий, чем в моем ежедневном рационе. В желудке у меня заурчало.

Я заказала кусок «Маргариты». Беспроигрышный вариант, решила я, и в зубах ничего не застрянет. Эндрю заказал пиццу со средиземноморским салатом.

Свободных столиков не было, только места у общей стойки, и я не собиралась проводить единственный выпавший на мою долю час с Эндрю в непрошеной компании костлявых юнцов, прикрывающих колени бумажными салфетками на случай непредвиденной эрекции.

– Давай посидим на улице? – предложила я.

Перед входом стояло две скамьи, но они были заняты, и мы, обогнув ресторан, сели прямо на посыпанную гравием обочину, осторожно поставив бумажные тарелки на колени.

– О боже, – промычала я, откусив кусочек пиццы.

– Вкусней, чем в Нью-Йорке? – удивился Эндрю.

– Просто объедение. – Я вскинула безымянный палец. – Я на предсвадебной диете.

Эндрю понимающе закивал.

– Уитни тоже этим страдала. В свое время.

Крупный артишок скатился с его тарелки и плюхнулся на землю. Я невольно подумала о разбитом черепе Энсили, и мне пришлось опустить тарелку на колени. Томатный соус загустел и напоминал кровь. Порой я не могу спокойно смотреть на кетчуп, на продукты красного цвета или сырое мясо, потому что у меня из головы не идет Пейтон, и я как будто снова вижу перед собой его изуродованное лицо. Прижав ко рту салфетку, я с усилием проглотила то, что пережевывала.

– Тяжелый день, говоришь?

Эндрю сидел рядом, однако не настолько близко, чтобы наши колени или бедра соприкоснулись. На его лице сквозь летний загар проступала однодневная золотистая щетина. В Эндрю можно было влюбиться с первого же взгляда.

– Не потому, что мне пришлось рассказывать обо всем, – пояснила я. – Это меня не тревожит. Меня тревожит, поверят ли мне. – Я оперлась на расставленные за спиной руки (в Нью-Йорке я бы ни за что так не сделала) и продолжала: – Когда мы все отсняли, я посмотрела на остальных и подумала, интересно, они правда мне верят или только делают вид? Что мне сделать, чтобы люди поверили моим словам? Я на все готова.

Я глубоко вздохнула, чувствуя, как во мне, словно кончик прикуренной сигареты, вспыхнуло издавна знакомое отчаяние, из-за которого я способна осуществить то, на что не хочу быть способной. Если бы не строжайший самоконтроль, я бы одним неосторожным движением могла ранить слишком глубоко Люка и навсегда отрезать себя от той жизни, которую так тщательно выстраивала. Но, стоя рядом с Эндрю, едва доставая ему до плеч, я думаю о том, как такому большому человеку, наверное, сложно себя контролировать, и о том, что ради него я бы пожертвовала принадлежностью к клану богатых и знаменитых.

– Ты уже делаешь все, что нужно, – ответил Эндрю. – Ты рассказываешь свою версию событий. Если тебе и после этого не поверят… Что ж, ты сделала все, что в твоих силах.

Я вежливо кивнула, хотя его ответ меня не убедил.

– Знаешь, кто меня бесит больше всего?

Эндрю отхватил кусок от своей пиццы, и по его запястью заструился маслянистый ручеек. Эндрю, слегка коснувшись зубами кожи, успел слизнуть его прежде, чем масло запачкает манжеты. След от зубов на запястье сперва побелел, затем пропал вовсе.

– Защитники Дина, вот кто, – продолжала я. – Кажется, я их ненавижу больше, чем его самого. Особенно женщин. Ты себе не представляешь, каким дерьмом они меня поливают. До сих пор. «Господь знает про все, что ты наделала, и ты ответишь перед ним в загробной жизни», – протянула я тоном старой церковной крысы с тремя подбородками и небритыми ногами. – Гребаные святоши!

Я тут же пожалела о своих словах. Люка забавляет, когда я богохульствую, но Эндрю ждет от меня другого. «Притворись несчастненькой. На него подействует», – напомнила себе я и вслух сказала:

– Извини. Просто… они понятия не имеют, как Дин издевался надо мной.

– А почему ты им этого не скажешь?

– Мама не хочет, чтобы это выходило наружу, – вздохнула я. – И Люк тоже. Конечно, он знает про все, что случилось у Дина, но я не желаю, чтоб про это доведались его родители. Это унизительно. – Я отыскала кусочек теста без красного соуса и положила в рот. – Дело не только в маме и Люке. Я и сама сомневаюсь, надо ли рассказывать обо всем этом на камеру. Особенно когда речь заходит о Лиаме. Мне как-то не по себе предъявлять такие серьезные обвинения тому, кто навсегда останется пятнадцатилетним.