Счастливые привидения

Теперь мать и дочь обычно проводили время вдвоем. Вирджиния слишком уставала, чтобы по вечерам принимать гостей, поэтому включала громкоговоритель или граммофон, и они молча тянули время. Обеим опротивела их квартира. Вирджинии казалось, что мать со своими издевательствами переступила последнюю черту. Ее бесило все: обюссонский ковер, проклятые венецианские зеркала, крупные, чересчур уж совершенные цветы. То же самое она испытывала по отношению к изысканным блюдам и тосковала по ресторанчику в Сохо и двум своим убогим, неухоженным комнаткам в отеле. Она возненавидела новую квартиру, возненавидела всю свою новую жизнь. Однако сил на то, чтобы что-то переменить, ей не хватало. После того, как Вирджиния приползала с работы, она лежала абсолютно выдохшаяся.

В конечном счете, миссис Бодуин не выдержала. Постоянная усталость дочери, именно этот камешек разбил ее височную кость: «Я не хочу присутствовать на похоронах дочери и принимать соболезнования ее коллег. Я должна предотвратить это издевательство. Да! Если Вирджинии нравится быть начальницей на службе, то она и дома должна быть сама себе хозяйка. Пора оставить ее одну».

Миссис Бодуин уговаривала Вирджинию бросить работу и жить на ее деньги. Напрасно. Вирджиния крепко держалась за свою контору.

Отлично! Пусть так! Идея с квартирой потерпела фиаско. Миссис Бодуин, мечтала, страстно желала разгромить их гнездышко, не оставить от него камня на камне. Это был бы последний, завершающий удар молота!

— Вирджиния, как ты думаешь, нам не пора избавиться от квартиры и зажить по-прежнему? Как ты думаешь?

— Но ты вложила в квартиру столько денег! И договор у нас на десять лет! — воскликнула Вирджиния, страшившаяся перемен.

— Ничего! Мы получили удовольствие, когда обставляли ее. И потом она тоже радовала нас не меньше. А теперь нам нужно избавиться от нее — и побыстрее — ты согласна?

Миссис Бодуин взмахнула руками, словно хотела немедленно снять картины со стен, свернуть обюссонский ковер, вынуть из инкрустированных слоновой костью шкафов посуду.

— Давай подождем до воскресенья, — предложила Вирджиния.

— До воскресенья! Целых четыре дня! Так долго! Но ведь на самом деле уже все решено!

— И все же подождем до воскресенья.

На другой вечер к обеду пришел гость — армянин. Вирджиния называла его Арнольдом, но на французский манер. Arnault. Миссис Бодуин терпеть его не могла и никогда не называла по имени, которое вызывало у нее отвращение, и если не могла избежать упоминания об этом человеке, то говорила «Армянин» или «Рахат-лукум» — по названию сладостей, турецких сладостей.

— Мама, сегодня к обеду придет Арно.

— Неужели? Рахат-лукум посетит нас! Приготовить что-нибудь особенное?

Голос у нее звучал так, словно она была готова предложить ему заливное из змей.

— Не надо.

Вирджиния часто виделась с Армянином на службе, когда вела с ним переговоры от имени министерства торговли. Это был торговец лет шестидесяти, как будто бы миллионер, обанкротившийся во время войны, но опять поднимавшийся и представлявший торговые интересы Болгарии. Он предпочел иметь дело с Британским правительством, и правительство благоразумно пошло ему навстречу, доверив первичную, подготовительную стадию переговоров Вирджинии. Вскоре от подготовительной стадии успешно перешли к другой, на уровне министерства, а деловые отношения Вирджинии и месье Арно переросли в дружеские.

Шестидесятилетний Рахат-лукум был седым и толстым. В Болгарии у него подрастали бесчисленные внуки. Он носил седые усы щеточкой, и над карими глазами нависали тяжелые веки с белыми ресницами. Держался он скромно, но в его манерах проглядывало — еще какое! — чванство. Такое сочетание нередко у евреев. Когда-то он был очень богат и много чего повидал, потом все потерял, терпел унижение, ужасное унижение, а теперь, черт подери, опять поднимался наверх, и сыновья, остававшиеся в Болгарии, поддерживали его. Ясно было, что он ведет дела не в одиночку. За его спиной стояли сыновья, семья, ближневосточный клан.

По-английски он говорил плохо, зато по-французски — гортанно и довольно бегло. Правда, говорил он немного, в основном сидел молча. Сидел, расставив короткие жирные ляжки, словно навсегда устроился в квартире матери и дочери. В его неподвижной фигуре скрывалась странная сила, словно его ягодицы соединялись с центром земли. А вот ум у него был весьма подвижным, если речь шла о делах, как будто его мысли всегда были только о делах. Тем не менее, дела не поглощали его целиком. Стоило на него посмотреть, и становилось ясно, что он занимался делами ради семьи, ради своего племени.

С англичанами он держался робко, потому что англичанам нравится, когда чужаки робеют перед ними, а у него, к тому же, была отличная школа: общение с турками. Он всегда был чужаком. Когда собирались гости, на него никто не обращал внимания. Он был чужаком, сидел, и только.

— Вирджиния, надеюсь, ты не позовешь своего Рахат-лукума, когда у нас будут другие гости. Я-то выдержу, — сказала миссис Бодуин. — А вот кое-кому из гостей это может не понравиться.