Счастливые слезы Марианны

Тот же комод с сухими цветами бессмертника в вазоне и большой розовой ракушкой. А рядом — пустая клетка, в которой еще сохранился помет попугая Фео, кличка которого (Некрасивый) ему не нравилась, что можно было заключить по его ворчливому отзыву: «Грасьосо!» («Прелестный!»). Тут же стояли большие зеленые, желтые и синеватые бутыли, глядя сквозь которые можно было превращать окрестности в подводное царство, китайское государство или в ночной лес.

С опаской она подошла к зеркалу.

Должно быть, от предков унаследовала она настороженное преклонение перед этим мистическим отражателем мира.

К этому чувству с годами прибавилась обыденная неприязнь женщины, распознающей в своем отражении неумолимую работу пластического хирурга по имени Возраст.

Зеркало детства! Вот бы, заглянув в него, увидеть далекую себя?

Она приблизилась к зеркалу и написала пальцем на его запыленной поверхности: «Я приехала! Здравствуй!»

И зеркало в растрескавшейся раме ответило ей… выпавшим из-за него пожелтевшим от времени конвертом.

Глава 4

Под крылом самолета слепила глаза гладь Мексиканского залива. Серебристыми шелушинками белели внизу шедшие в разных направлениях корабли.

На мелководье синие, зеленые, бирюзовые и голубые тона складывались в поразительно четкую рельефную карту морского дна.

Было видно, как внизу идет огромная стая рыб.

Проплыл удлиненный островок, поразительно похожий на баракуду, у которой был даже «глаз» — то ли маленькое озеро, то ли небольшое водохранилище, пустившее солнечный зайчик в сторону самолета.

В салоне тихо звучала русская народная мелодия.

Аэрофлотовский рейс Мехико — Москва с посадкой в Гаване состоял из мексиканских туристов, кубинских дипломатов и русских американцев из Калифорнии, избравших этот рейс как не самый комфортабельный, но наиболее дешевый.

Когда-то миловидные, а ныне сильно накрашенные неопределенного возраста стюардессы болтали между собой, не обращая никакого внимания на загорающиеся лампочки вызова.

Блас вспомнил шутку одного мексиканского журналиста, окрестившего в своей статье русскую авиакомпанию «летучим ГУЛАГом».

Танцорки из «Габриэлы» привлекали всеобщее внимание. Девушки понимали это — разговаривали и смеялись громче обычного, а ходили и жестикулировали — как будто они не в тесном проходе самолета, а на помосте парижского салона мод.

Виктория сидела, закрыв глаза. По щекам ее катились слезы.

В который раз она вспоминала пережитое за последние дни, но только сейчас со всей полнотой и трагизмом поняла, на какой ниточке и над какой пропастью висела жизнь Бегонии.

Ее очень тревожило, не отзовется ли нервное напряжение, которое та испытала, на ее здоровье. Сразу же по возвращении она поедет с ней в Медицинский центр, где к этому времени консилиум врачей составит полное представление о развитии ее болезни.

И еще ее беспокоила судьба денег, которые пожертвовал Луис Альберто для освобождения сестры, — неужели их не найдут!

Боже! Если бы не он — она могла бы лишиться сестры! Эта мысль ужаснула ее и пробудила в ней глубокую благодарность к Луису Альберто.

Она повторила эту мысль вслух сидевшему рядом Бласу:

— Блас, если бы Луис Альберто не помог, я бы лишилась сестры?

Блас ничего ей не ответил, и она задала еще один вопрос:

— А с ними можно торговаться?

Блас кашлянул, прочищая горло, и ответил:

— Можно. Торговаться всегда можно…

— Если бы я не нашла деньги, они… убили бы ее?

— Может, и не убили бы… Впрочем, все ведь обошлось. Зачем думать о том, чего не было? Тебе надо набраться сил. Ты бы поспала…

Бласа не покидала тревожная мысль, которая осенила его во время взлета: кому-то обязательно придет в голову, что только он мог быть заинтересован в возвращении Бегонии ее сестре-танцовщице, вылетающей вместе с ним на гастроли за границу?

Впрочем, его теперь больше занимало другое: встреча с родиной, которую он покинул вплавь несчастным кубинским сиротой и к которой он приближался сейчас на русском самолете состоятельным «мексиканским» предпринимателем…

Блас вышел из самолета в теплый кубинский полдень, настоянный на запахе прелых пальмовых листьев и сигарного дыма. Он не думал, что родина настолько жива в нем и можно так мгновенно и полно вспомнить ее кожей и обонянием.

Будто он снова надел рубашку, которую снял совсем недавно, ложась спать.

А сои этот длился тридцать лет…

Черные, темные, белые лица — всевозможных смесей кофе с молоком — окружали его. Шумная речь, новые для его слуха, непонятные словечки и выражения: язык тоже не стоит на месте, отторгая отжившее, рождая новые слова для новых дел и мыслей…

Больше всего в первые часы пребывания на родине его удивило в кубинцах несоответствие нервной возбужденной речи и выражения глаз, в которых сквозила подавленность, усталость, безразличие…

Труппа, прибывшая на гастроли, разместилась в гостинице «Насиональ», старинном, с двумя башенками здании на невысокой прибрежной скале, с королевскими пальмами во дворе и старинными пушками.

В своем номере Блас стоял у окна с видом на море.