Счастливый день(СИ)

У каждого из нашей "веселой" компании бродяг был свой, закрепленный за ним район для попрошайничества и сбора бутылок. Никто не имел права заходить на чужую территорию. Для меня самым тяжелым, особенно в начале, было просить милостыню. Мне было очень стыдно, и я никак не мог к этому привыкнуть. Особенно я боялся встретить кого-нибудь из знакомых или своих бывших учеников. Но, как я ни старался, полностью избежать этого было трудно, и временами такое происходило. Чаще всего меня просто не узнавали в моем новом обличии, а когда узнавали, то старались отвести свой смущенный взгляд, как будто я им незнаком. Когда этого избежать не получалось и, к нашему взаимному сожалению, наши взгляды встречались, мы не знали о чем говорить. Мне задавали совершенно нелепые к месту вопросы о том, как мои дела и здоровье, как будто и так было не видно - как обстоят мои дела. Во взгляде моих знакомых иногда было сочувствие, но чаще всего смущение и сожаление о встрече. Я пробуждал в них чувство стыда и борьбы совести с их эгоизмом. Как будто я внезапно вторгался в их спокойный, благополучный мир, и нарушал это привычное спокойствие. Они не знали, что делать в подобной ситуации. Жертвовать мелочью было неудобно, а более крупными деньгами не давала скупость. Для них такая встреча была досадным недоразумением. Положение было обоюдно неловким, и мои знакомые старались как можно быстрее уйти.

Однажды ко мне подошел мой бывший ученик - Колька Федоров, по виду ставший успешным предпринимателем. Он бросил несколько монет в мою коробку и, посмотрев на меня, узнал. Он, не особо смущаясь, расспросил меня о том, что со мною произошло. Я не стал ему подробно рассказывать о себе, отделавшись несколькими фразами. Коля, не без снисходительности и с осознанием своей деловой успешности одарил меня тремя тысячными купюрами и предложил мне пожить у него на загородной даче. Я вежливо отказался. Свобода, пусть даже такая унижающая, была для меня дороже. Я не хотел больше ни от кого зависеть и как мог, добывал свой хлеб и кров. По крайней мере, совесть моя была чиста, и мне не хотелось никому доставлять неудобств.

А однажды произошла другая история. Я собирал пустые бутылки и случайно забрел на чужую территорию. Это оказался участок моего бывшего ученика Васьки Круглова, спившегося и деградировавшего человека, пропившего все на свете: дом, семью, работу и ставшего бомжом, успевшего уже отсидеть несколько лет в тюрьме. Он не узнал меня. Глядя своим замутненным, ничего не выражающим пьяным взглядом и грязно ругаясь, он жестоко избил меня и забрал мои бутылки. Кто виноват в том, что человек может так оскотинится - школа, семья, обстоятельства или сам человек? Может быть, уже с рождения в нем сидит эта самая чернота, которая все больше проступает со временем и овладевает всем человеком, поглощая в нем все хорошее, и превращает его в животного. И никто не в состоянии остановить это падение. Отчасти, я чувствовал в этом и свою вину как учителя. Очевидно, если разум у человека слаб, а духовный мир его беден, он не в состоянии справиться со своим дурным началом, со своими вредными привычками, и они постепенно уничтожают все светлые и добрые стороны его личности.

Иногда проводились рейды городской милиции по проверке подвалов, о которых наш участковый, бравший с нас взятки, старался заранее предупреждать, чтобы мы могли вовремя убраться из нашего пристанища, приведя его в подобающий вид. Какое-то время нам приходилось шарахаться по улицам, спать в залах ожидания на вокзалах, откуда нас тоже выгоняли. Это были самые тяжелые дни, особенно зимой.

Владимир Николаевич замолчал, глядя на стол и гоняя пальцем по скатерти засохшую хлебную крошку. Борисов вдруг спохватился: почему ему до сих пор никто не звонил и вспомнил, что оставил свой мобильный телефон на столе в своем кабинете. "Ну и ладно, - подумал он, - может и к лучшему, по крайней мере, никто не будет мешать. Он придумает, как объяснить свое отсутствие".

Наконец принесли заказанный Борисовым обед. Официантка, с видом собственного достоинства, расставила блюда на столе. Владимир Николаевич не решался приступить к еде, ему было неловко. Сергей подбодрил его:

- Не стесняйтесь, Владимир Николаевич. Приятного аппетита!

- Спасибо, - ответил тот и подвинул к себе тарелку с борщом.

Не смотря на то, что Владимир Николаевич был явно голоден, ел он медленно, без жадности, тщательно пережевывая, как бы наслаждаясь каждым куском еды. Борисов, покончив со своим бифштексом с салатом, рассматривал старика. В его образе как будто отражалась вся жестокость и несправедливость этого мира. Ему стало стыдно за свою сытую, обеспеченную жизнь, за свой эгоизм, за свои небольшие жизненные неприятности и переживания. Все его проблемы показались сейчас ему настолько мелкими и не значительными.

Владимир Николаевич, покончив с борщом и почти не притронувшись к бифштексу, остановился и спросил у Борисова: