Счастливый день везучего человека

Обычное явление, но сегодня никчемушное, ведь кто поверит? — он сам стремится к этому уроку. А вдруг, думает, спросит его Жанна! И кровь горячая поднимается откуда-то из внутренностей — прямо к голове: хоть бы спросила… Руки, конечно, тянуть не будет — тридцать глоток в ржачку кинется, если увидят его руку выше его же головы. Но… хоть бы спросила… Ведь задание сегодня — выучить любимое стихотворение Лермонтова, самое любимое… Это не разбор какого-нибудь Гринева образа, или там Онегина: крякнешь ползвука не по-Жанниному, и — на! — заполучи «пару» в дневник. Или единицу — Жанна любит единицы ставить. Курносенькие они у нее такие выходят — жирные и вонючие. И вали домой за предками, Жанна Борисовна очень это практикует, она ведь и классная…

А читать Голубь любит. Вот только уроки литературы почему-то ненавидит…

Вот и Новокрещенов нарисовался. Монис, Монс… А что такое это значит — таинственное «Монс» — никто объяснить не берется. Красиво звучит, и Новокрещенов не возражает, когда его так называют. Появляется он обычно последним, перед учителем. При одном условии — если вообще появляется. Идет по проходу — походочка неспешная, шарнирная. Парта у него последняя в ряду у окна — королевское место. Там он восседает в гордом одиночестве. Понесло по проходу табачищем, пахнуло. Само собой, Монис из туалета идет: для кого «перемена», а для кого «перекур».

Проходит. Улыбается. Жизнь прекрасна и удивительна. На роже написано.

И вдруг — на! Голубю подзатыльник. С оттяжкой этак, небрежа. Походя — по светлой Голубевой макушке. Не сильно, не больно. Просто так, от избытка чувств. Заполучи и не кашляй. Спросить: «За что»? — дохлый номер. Осклабится, покажет желтые зубы, никотинчиком подкрашенные: мол, было бы за что — прибил бы. «Ща, дам больно. Ща, крюком суну», — просто и со вкусом Монис выражает свои мысли…

Да и чтоб Голубя не щелкнуть? Русинову, к примеру, просто-запросто «плюху не выпишешь», огрызнется. А это чревато: кончится взаимным мордобоем — есть ли смысл? А Голубь: нашел — молчит, потерял — молчит… Пригнулся еще ниже к своей парте, еще незаметней стал. Побледнел только, шевелит что-то беззвучно губами. Да Монис того уж не видит, прошел, уселся.

И тут — будто щелк! — замолк гул, вырубился. Жанна Борисовна появилась в дверях с классным журналом. В класс вползла тишина. Тревожная, ненатуральная.

— Так. Здравствуйте, — грохнули крышки парт — звук, неизменно соответствующий молчаливому приветствию педагога учениками. Привстали на полусогнутых: здрасьте, мол, Жанна уселась, и все опять грохнули. Голубь — глядь на часы. Три минуты урока прошли. Осталось сорок две… Привычка у него такая — урок литературы рассчитывать по минутам. Вот пять минут прошло, десять…

— Та-ак, — Жанна носом в журнал сунулась, — что было задано? — Ласково этак, певуче, с сиропчиком.

— Афонин! — резко, властно. Как пинок под зад.

— Выучить стихотворение Лермонтова! — Афонин-толстячок подскочил с парты.

— Какое стихотворение? — допрос продолжается. Жанна снова переходит на сиропно-кошачий диалект.

— Ну, любимое… — выжимает из себя Афонин.

— Почему «ну, любимое»? — Жанна опять гавкает: нельзя такое стерпеть, борется за чистоту русского языка.

— Любимое… — багровая у Афонина стала шея. Даже затылок напрягся. Оцепенел.

— Любимое. Верно, Афонин. Ну давай, Афонин, с тебя и начнем. Какое ж твое любимое? Выходи к доске, не стесняйся.

Кисло Афонину приходится, заедает его черная несправедливость. В списке он первый, и чаще всего попадает в зону внимания преподавателя.

— «Тучка». — Вышел Афонин на «лобное место» — возвышение около доски.

— «Тучка»? Хорошо, давай про тучку. Начинай, Афонин.

Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана.
Утром в путь она умчалась рано…

Пробубнил и смолк настороженно.

— Ага. Все? — Жанна всегда по книжке следит. И не приведи боже ошибиться! — Ага, все. — Сама же подтвердила. — Так, а почему же ты, Афонин, выбрал такое маленькое стихотворение?

— Ну… любимое же… — Афонин будто потупел… А ведь не дурачок, по математике пятерочник. Химию любит. Уставился на стену. Нету там поддержки… Сергей Петрович, директор школы, грустно смотрит со стены из черной рамки: он недавно умер. И висит здесь в кабинете электротехники заместо Кирхгофа — того временно сняли, прислонили в уголке, лицом к стене. И получилась теперь галерея: Сергей Петрович, Ом, Ампер, Вольта… Все покойники, старые, новые, великие и не очень…

— Ах, любимое!? Так ты, Афонин, оказывается любитель поэзии? Вот не знала…

Покраснел Афонин, как пожарный кран. И заморгал. Он всегда так подмигивает, когда волнуется, — двумя глазами сразу. Потому и накликан «Помаргушей» в тесном кругу одноклассников. А Новокрещенов зовет его еще проще — Мохан.

— Га-га-га, — кстати он, Монис, голос подал. И следом весь класс тревожно хихикнул.

— Ладно, — отпустила Жанна схватку. — Садись, три. Но вот с таким минусом. — Показала с каким, навроде того рыбака.

Сел Афонин, а класс снова уши навострил. Жанна спускается по списку.