Счастливый Петербург. Точные адреса прекрасных мгновений

Самые теплые, нежные, счастливые воспоминания были связаны у Лихачева с доходным домом на углу Офицерской улицы (д. 17/9) и Прачечного переулка, недалеко от Львиного мостика. Здесь семья Лихачевых сняла пятикомнатную квартиру на втором этаже, когда маленькому Диме было всего несколько лет от роду.

«Мне было два или три года. Я получил в подарок немецкую книжку с очень яркими картинками. Была там сказка о Счастливом Гансе. Одна из иллюстраций — сад, яблоня с крупными красными яблоками, ярко-синее небо. Так радостно было смотреть на эту картинку зимой, мечтая о лете. И еще воспоминание. Когда ночью выпадал первый снег, комната, где я просыпался, оказывалась ярко освещенной снизу, от снега на мостовой (мы жили на втором этаже). На светлом потолке двигались тени прохожих».

Одним из счастливейших воспоминаний в своей жизни назвал много лет спустя известный ученый один день: ‹‹Мама лежит на кушетке. Я забираюсь между ней и подушками, ложусь тоже, и мы вместе поем песни. В одной из песен были такие слова:

Травка зеленеет,
Солнышко блестит,
Ласточка с весною
В сени к нам летит.

С нею солнце краше

И весна милей…
Прощебечь с дороги
Нам привет скорей!

Дам тебе я зерен,

А ты песню спой,
Что из стран далеких
Принесла с собой››.

«Ясно помню, — говорил Д. С. Лихачев, — что слово „прощебечь“ я пел как „прощебесь“ и думал, что это кто-то кому-то приказывает „прочь с дороги“. Только уже на Соловках, вспоминая детство, я понял истинный смысл строки».

Очень многое довелось узнать и понять Лихачеву в Соловецком лагере. Он видел, как совсем рядом с ним рушатся жизни, ломаются судьбы. Но сам он был защищен — не знакомствами и связями, не могущественными покровителями или собственной физической силой — детством своим. «Ему, — говорит Е. Водолазкин, — удалось захватить с собой из Питера некоторые вещи, в том числе и детское одеяло. Им даже толком укрыться было невозможно, но оно согревало его не физически, а памятью».

Самое раннее детское воспоминание Д. Лихачева (семья его еще живет на Английском проспекте, в доме 20):

«Я с братом смотрю волшебный фонарь. Зрелище, от которого замирает душа. Какие яркие цвета! И мне особенно нравится одна картина: дети делают снежного Деда Мороза. Он не может говорить. Эта мысль приходит мне в голову, и я его люблю, Деда Мороза, — он мой, мой. Я только не могу его обнять, как обнимаю любимого плюшевого и тоже молчащего медвежонка».

Счастливое детство — бесценный Дар, способный осветить всю жизнь, в какие бы темные бездны ни вела впоследствии судьба.

Так же и Владимир Набоков на чужбине не раз вспоминал свои счастливые детские годы и написал пронзительную книгу о жизни на родной земле. А в Берлине, где ему суждено было прожить долгие годы, вдалеке от дома детства, он создал рассказ-письмо, в котором ощущения героя тесно переплелись с его собственным чувствами:

«Слушай, я совершенно счастлив. Счастье мое — вызов. Блуждая по улицам, по площадям, по набережным вдоль канала, — рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы, — я с гордостью несу свое необъяснимое счастье. Прокатят века, — школьники будут скучать над историей наших потрясений, — все пройдет, все пройдет, но счастье мое, милый друг, счастье мое останется — в мокром отражении фонаря, в осторожном повороте каменных ступеней, спускающихся в черные воды канала, в улыбке танцующей четы — во всем, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество».

Такому взгляду, способному различить отсвет небесной гармонии даже «в сыром, смазанном черным салом берлинском асфальте», может научить, пожалуй, только счастливое детство.

Глава 7 Малая Охта и Васильевский остров — Михаил Пришвин

Горький однажды сказал Михаилу Пришвину такие слова, какие никому кажется, еще не говорил: «Я счастлив, что живу с вами на одной планете». Ремизов, у которого Пришвин учился искусству слова, цитируя горьковские слова, восторженно воскликнул: «А как не восчувствовать и не полюбить Пришвина и всякому, для кого дороги и близки эти кусты, пеньки, ямки, овражки, логи, кочки, хохолки — вся необъятная, бедноватая, в чем-то печальная русская природа. Пришвин нашел для нее слово — гремящее, как лесной ключ, сверкающее, как озимые росы. Повторяя за ним это слово, видишь и чувствуешь живую русскую землю».

Строчки его прозы — словно молитвенный шепот. Имя Михаила Пришвина стало едва ли не синонимом священного гимна природе.

Многие почитатели его творчества считают истоками чистой и прохладной, как река, прозы старинное имение Хрущево Орловской губернии Елецкого уезда. Там родился будущий писатель. В тех краях прошли его юные годы.