Счастливый Цезарь

Стал он вокруг себя озираться с диким и жадным чувством расставания навеки, и не узнавал жизни вокруг. Все стало таким многозначительным, оделось смыслом загадочным. И даже вещи привычные, любимые чуждо топорщились, и веяло от них враждебностью.

– Боже обратился он туда, куда никогда не обращался. – За что?

Возопил он и вдруг сообразил, что хоть и близко, а не вплотную смерть стоит, есть между ними чистое место. И полегчало на душе: не сегодня, значит, срок мой кончается. Еще придется посидеть в тюрьме жизни, – подумал он с радостным облегчением.

Смерть постояла еще недолго и отступила, так что как ни пялился Андрей Петрович, больше ничего разглядеть не мог там, впереди. Надо сказать, утомился он тоже изрядно. “Эх! Все там будем!” – умозаключил пошлой философией и отправился завтракать.

Завтракал он в это утро с особенным наслаждением и вкусом. А после, целый день очень остро, как никогда, жизнь он чувствовал, будто глядел на все при помощи иного зрения. Всякую отдельную подробность впитывал, будто в последний раз и видел. Никогда он так жизнь не ощущал, все равно что с женщиной первый раз соединялся и терял подростковое сознание.

Потом, конечно, острота притупилась, однако и позабыться, как прежде, он не сумел. Смертная греза, что в тот день подступила к самому сердцу, так и не рассеялась, притаилась в незаметном месте.

Жена возвратилась, но что-то меж ними произошло, будто легкую кисею, темную и холодную, как сентябрьская дымка, меж ними натянули? Нет! Любить он ее не перестал, и она к нему не охладела. А только не было прежней радости и утешения. В трудную минуту Андрей Петрович теперь в себя уходил, против воли одинокая охватывала задумчивость. Однако чуть оставался он наедине с собой – воспоминание хватало за душу. Душа начинала испуганно таращиться в чужую явь и не могла сомкнуть глаз. Невероятно сильное и острое чувство вновь переживал он в эти мгновения: и ужаса, и отчаяния, и какого-то дикого любопытства? Трудно описать смертное чувство у здорового человека.

“Как это я наяву все проспал, а теперь на самом краешке очнулся?!” – тосковал Андрей Петрович, страдая от бессонницы жизни. И такая его разбирала жалость, к себе, к другим, ко всему, что ползает, дышит и копошится? такая брала жалость, что начинал плакать Андрей Петрович, оплакивая все живое, весь белый свет, который во власти смерти. “Боже! Какие мы ничтожные! Какая у нас бессмысленная жизнь!”

Поплачет так, и полегчает на душе. Смерть, конечно, никуда не девалась, и ощущение от всего вокруг по-прежнему оставалось невыносимым, режущим, однако волнения того отчаяния и ужаса, как прежде, он через некое время уже не испытывал. Бывало, глядел даже с некоторым интересом на темную неизвестность впереди. “А что, разве знаем мы, что нас Там ждет? – задавался он вопросом. – Разве счастье и боль души связаны с телом? Через тело, значит, мы только с этой жизнью соединены временно. Обмокнуты в чувства и страсти, для полноты жизненного сознания?“

По прошествии времени распространилась молва среди знакомых, что Андрей Петрович малость в уме повредился, юродствует и всех, кого ни встретит – жалеет.

– Эх! – печалится, – ничего вы не понимаете! Не понимаете, что на самом деле погаснет жизни сон! И каждого освободят от солнышка и птичек!

– Мы хорошо понимаем, – говорили ему в ответ знакомые, по-дружески. – Только не принято, Андрей Петрович, смертной грезой делиться. Это все равно, что в постель к себе зазывать. На, мол, погляди, каков я в личные минуты! Хотя у тебя жена молодая… – и хохочут, зубами скалятся.

“Не те это люди, с которыми про смерть говорить”, – соображает Андрей Петрович.

– А мне все равно вас жалко! – вслух им объявляет. – И вас не станет! Кончится знакомство наше.

Ему в ответ:

– Шел бы ты подальше со своей жалостью!

Ряженые люди

Крепко задумался Андрей Петрович, чувствуя опытным нюхом Служащего человека, что неспроста, не от одной неприятности, избегают темы. “Не может такого быть, чтобы люди о самом главном в жизни своей не хотели говорить! Тут что-то кроется, тайна какая-то, про которую нельзя начать говорить, вот и притворяются. Человек больше всего разоблачения боится? Но в чем?! В чем разоблачения?! Ведь все равно помрем – чего же притворяться, будто ты бессмертный!?

Так он думал крепко некоторое время, пока совсем простая даже мысль не пришла к нему: а что если они не притворяются, а по-настоящему – бессмертные, т. е. вовсе и не люди!? Потому что всякий человек – он смертный? Он, конечно, про смерть боится толковать, но избегает разговора по-другому, не похохатывает, без злобы цинической?