Schirwindt, стёртый с лица земли

Навязчивые термины, слава богу, довольно быстро надоедают и куда-то стыдливо улетучиваются. Перестройка! Перестройка! Задолбали. Для меня почему-то это словечко всегда ассоциировалось с пересменкой. Была такая загадочная субстанция в деятельности разных сфер советской действительности. Кое-где этот атавизм социалистической системы труда еще сохранился. На бензоколонках, например. Подъезжаешь, а в окошке — картоночка: «Пересменка с 10 до 11 утра». Что они там делают целый час? На что надеются? Что меняют? Через час (если дождешься) в окошке появляется такая же злобная баба, что была до пересменки, с таким же брезгливо-властным лицам и начинает «отпускать» бензин. Может быть, они злорадно мстят подъехавшим заджипованным клиентам за свою несостоявшуюся судьбу?

Так вот, перестройка — это тоже какая-то пустая пауза между чем-то и чем-то. Правда, старые таблички и указатели еще повсеместно остались — их еще не перестроили.

И видишь, как черный «Хаммер» с вереницей охранных джипов сворачивает с шоссе на указатель «Совхоз "Заветы Ильича"» и подъезжает к византийской башне, возведенной на месте силосной. Не буду город Ширвиндт перестраивать, буду из последних сил воссоздавать архитектонику своей жизни.

Добрые слова надо писать ранним утром — к вечеру начинаешь сомневаться в их искрен­ности. Много мистического придумывала моя страна в процессе своего конвульсивного раз­вития. Например, вневедомственная охрана. Что-то охраняли в пространстве вне ведомств. Я тоже хочу охранять все самое заветное, что существовало и существует во мне вне забот, беготни, бессмысленных телодвижений.

В нашей молодости было много опять же ведомственных здравниц. Союзу архитекто­ров, например, принадлежал знаменитый дом отдыха «Суханово». Мы поехали туда на Но­вый год и получили путевки. В них было напи­сано: «Белоусова Наталия Николаевна, член Союза архитекторов, и Ширвиндт Александр Анатольевич, муж члена».

В процессе взросления и старения отдыхательные позывы становятся антитусовочными. Тянет под куст с минимальным окружением. Много мы пошастали уютной компанией по так называемым «лагерям Дома ученых». Уче­ным в отличие от артистов необязательно отдыхать на глазах восторженной публики. Они придумали свои «лагеря» на все вкусы: Черное море — Крайний Север — крутые горы — ти­хие озера и быстрые реки... Природа — разная, быт — одинаково суровый: палатки, столовка на самообслуживании, нужда под деревом...

Гердты, Никитины, Окуджавы и мы были до­пущены в эти лагеря для «прослойки» и из любви.

Обычно наша компания пробивалась на турбазы не скопом, а индивидуально. Чтобы не потеряться, перебрасывались почтовыми посланиями.

Например, поселок Встренча, турбаза. Мы с моей женой Татой незамысловато сообщаем, что «место Встренчи изменить нельзя». И полу­чаем от Оли и Булата намного изысканнее:

Радость Встренчи, боль утраты

Все прошло с открыткой Таты.

На открытку я гляжу

И в палатку захожу.

С ней под толстым одеялом

Вместо грелки я лежу.

Если Окуджавы и Зяма с Таней Гердты при­езжали раньше, то тут же телеграфировали:

Мы такие с Таней дуры —

Не взирая на Булата,

Вместо чтобы шуры-муры,

Все мечтаем Шуры-Таты.

Чтобы не сбиться с маршрута, телеграфи­ровали друг другу прямо с трассы.

Окуджава — нам:

Прекратите этих штук —

Мы почти Великих Лук.

Приезжая стольный град,

Будем видеть очень рад.

Я — им:

И от нас большой привет.

Все разъехались по свет.

Миша — Ялта, Таты — нет.

Шура пишет вам ответ,

Завернувшись Зямы в плед.

На подробность денег нет.

На турбазах были строжайшие каноны пребывания. Собак и детей — ни-ни. Наша чистейшая полукровка Антон и изящнейшая окуджавская пуделиха Тяпа жили полнейши­ми нелегалами и вынуждены были дружить и переписываться, в смысле сочинять послания.

Украинское село Ахтырка — Антону Шир­виндту:

По дороге на Хухры,

Там где ямы и бугры,

Наши рожи от разлуки

И печальны и мокры.