Schirwindt, стёртый с лица земли

Премьером Театра имени Ленинского комсомола был Геннадий Карнович-Валуа — любимец Берсенева и Гиацинтовой, высокий, красивый, с удивительным бархатным голосом, сыгравший массу центральных ролей в разные периоды жизни театра. Он имел родо­вую графскую фамилию и отца — тоже Карновича и тоже Валуа — артиста Ленинградского БДТ. Отцу принадлежит знаменитая фраза, об­ращенная к нам во время гастролей в Ленин­граде на ужине, устроенном им в квартире, старинное убранство которой оправдывало окончание их фамилии: «Мои молодые дру­зья, — фирменным семейным голосом произ­нес он, — запомните: если не играть и не репе­тировать — лучше нашей профессии нет».

Так вот, Геннадий не понимал, почему он должен садиться за школьную парту и начи­нать все сначала. Он присматривался! А кру­гом бушевали новые единомышленники — бо­ролись, что-то доказывали, сплотясь под зна­менем лидера. Наконец, так и не уяснив происходящего, но почуяв, что может остать­ся за бортом, он подошел ко мне и тихо спро­сил: «Шурка, а против кого вы дружите?» Я, как мог, обрисовал ему святость наших замыслов и чистоту взаимоотношений, он поверил и произнес «Знаешь что, возьмите меня в вашу банду...»

Эфрос был никаким худруком. Сейчас, сидя в аналогичном кресле, я это понимаю как никогда. У настоящих худруков есть внутрен­няя стратегия поведения: «кнутом и пряни­ком». К этой позиции многие мои друзья при­зывали и меня. Я согласно кивал и даже пытал­ся, но увы. Когда кнут находится в руках у пряника...

В «Ленкоме», например, худруком долгие годы был Иван Николаевич Берсенев. Прозви­ще в кулуарах — Ванька-Каин. Вот он был ве­ликий худрук. Он ставил «Нору». И как только наверху открывали пасти: «Как это "Нора" в Театре имени Ленинского комсомола?!» — он — раз — и тут же создавал комсомольский спектакль «Парень из нашего города». И этот баланс держал идеально.

Эфроса политика никогда не интересова­ла. Он начал ставить «104 страницы про лю­бовь», «Снимается кино» — сразу же возникли сложности. Ему все кругом стали говорить: надо что-то и для ЦК комсомола сварганить. И он принес пьесу Алешина «Каждому свое». Написана она была на основе реального фак­та: наш танк ворвался на страшной скорости в тыл врага и начал крушить все вокруг. Ну, та­кой камикадзе. Эфрос прочел это на художе­ственном совете. Мы попытались ему объяс­нять, что, мол, фанера, ужас. А он нам стал до­казывать, что это глубочайшая, трагическая история. Он нам не говорил: давайте это сыг­раем для начальства, поставим для галочки, чтобы отстали, — нет! Не создав этого спектакля, в искусстве дальше жить нельзя! И уго­ворил. Сайфулин играл танкиста, я изображал Гудериана. Седые виски, красавец — такой мудрый, усталый фашист. Державин играл ка­кого-то надсмотрщика в Освенциме... И до са­мого конца Эфрос убеждал нас, что это нужно и важно. И ведь смотрели. Удивлялись, конеч­но, но все-таки пробирало, горло все-таки пе­рехватывало.

Это был его метод работы с материалом, работы с актером: вынимать из любого мате­риала драматизм. Кто-то больше приспособ­лен к такому способу работы, кто-то меньше. Я меньше. Я актер совсем другого разлива. Ко­гда мы встретились, я был уже весь в «капусте». Эфрос писал в книге «Репетиция — любовь моя», что «многолетнее увлечение "капустни­ками" сделало мягкую определенность харак­тера Ширвиндта насмешливо-желчной», что «Ширвиндту не хватало той самой му́ки...», что «ему надо было как-то растормошиться, рас­тревожить себя».

Я помню, как Эфрос влюблялся в Ольгу Яковлеву. Она была еще студенткой, шли ка­кие-то показы. И вот ее мяукающий звучок остро зацепил, что-то в ее индивидуальности его дико взволновало. Ольгина способность доводить любую сценическую ситуацию до щемящего драматизма была настолько иден­тична трофике Эфроса, что с первых шагов в «Ленкоме» их творческий тандем приобрел знаковую стилистическую силу и позволил из милой запорожской девочки образовать вы­дающуюся актрису. Я ее люблю, пользуюсь вза­имностью, благодарен за счастливое партнер­ство и дружбу.

Способность убедить актера у Эфроса была феноменальная! Задумал он ставить «Ро­мео и Джульетту». Позвал меня. Заперлись. Го­ворит: «Саша! Я долго сомневался и, наконец, решился. Давай рискнем! Ты знаешь, я мечтаю о «Ромео и Джульетте». После, не скрою, мно­гих муки сомнений остановился на тебе».

«Боже, — думаю, — уж не хочет ли он пере­вернуть все вековые традиции и обрушить на зрителя Ромео в моем лице?» Нет! Оказывает­ся, у Шекспира главный персонаж — не Ромео. Вся эта история зиждется на одном герое, не угадав с которым можно не прикасаться к по-становке... «Будем пробовать, — говорит Толя, — искать, мучиться, а вдруг состоится?..»

Итак, премьера. Четыре часа я сижу в гри­мерной, а к концу спектакля, напялив тяже­лейший кафтан в виде перьев какой-то сказоч­ной птицы — полугрифа-полувороны, выхожу на сцену и произношу: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».