Schirwindt, стёртый с лица земли

Лет пятнадцать тому назад мы были на гаст­ролях в Атлантик-Сити с театром Чехова. Там в каждом казино свой огромный концертный зал. У меня сохранилась афиша, где написано: «12 июля — Лайза Миннелли; 20 июля — «Чествование», в ролях: Александр Ширвиндт... 25 июля — Майкл Джексон». Жили мы тут же, в отеле при казино. А кругом — автоматы, и рулетки, и покер, и блэк-джек... Но я решил взять себя в руки и искушению не поддаваться: мол приехал сюда работать и зарабатывать. И все бы ничего, но нам выдали талоны на питание в столовку для крупье. Идти туда нужно было через игровые залы, а вокруг все сияет, ма­нит... Короче, были мы там пять дней, сыграли три спектакля, за каждый из которых мне за­платили по тысяче долларов. А домой я при­ехал из этого Атлантик-Сити, задолжав три тысячи, то есть проиграв весь свой гонорар плюс еще столько же. Поэтому сейчас, если кто-то из близких видит меня около подобно­го заведения, сразу вяжет и уводит в другую сторону.

В начале 60-х, когда я только-только учил­ся гибнуть на бегах, мой доверчивый и интел­лигентный папа попросился со мной на иппо­дром, чтобы вникнуть в суть этой пагубной страсти.

На бегах тогда существовали ростовщики. Был знаменитый сеньор Помидор — с крас­ным лицом. Он круглые сутки торчал на бе­гах — ходил с авоськой, в которой лежали бу­тылка кефира и бутерброд.

В чем смысл гибели на бегах? Я проигры­ваю, проигрываю, проигрываю, а в 13-м заезде бежит лошадь — и я «точно» знаю, что она придет. А денег уже нет. И тогда — к сеньору Помидору: 3 - 5, 5 - 8, 8 - 12. Трешку берешь — пятерку отдаешь и так далее. Посколь­ку тогда это преследовалось, Помидор чужим не давал — а завсегдатаев он знал наизусть.

Я все спустил, у папы денег нет. А Помидо­ру я был должен и подойти к нему не могу. По­сылаю папу. И папа своей наивностью произ­вел такое титаническое впечатление на Поми­дора, что он ему дал денег.

Папина обескураживающая мягкость и ин­теллигентность нередко ставила в тупик суще­ствования как его самого, так и людей, с кото­рыми приходилось общаться. Помню траги­комический случай, произошедший, когда мы жили под Звенигородом у родительских дру­зей — физика-ядерщика Алиханова и скри­пачки Славы Рошаль — в академическом по­селке Мозжинка. Однажды папе срочно надо было выехать в Москву, и он, проголосовав, сел в черную машину рядом с водителем. Все 60 километров бедный папа высчитывал, кто его везет — сам академик или его шофер. Эти муки кончились у Киевского вокзала, когда папа, набравшись храбрости, спросил: «Изви­ните, ради бога, в какой форме я мог бы выра­зить вам свою благодарность?» На что не то академик, не то водила ответил: «С тех пор, как изобрели деньги, ваш вопрос звучит ритори­чески».

...При помощи второго тестя Державина — Буденного — я был пущен на правительствен­ную трибуну ипподрома — как партнер родст­венника Буденного. Потом, когда Михал Ми­халыч с Буденным развелся, меня опять вы­швырнули вниз.

Вообще в своем городе не хотелось бы возводить старые пагубные привычки. На сегодня из пагубных привычек осталась одна — курение.

Я поздно задымил, уже в институте. Сначала курил папиросы — «Беломорканал». Потом у нас произошла оранжевая революция, и мы перешли на сигареты «Дукат» в оранжевых па­чечках, по 10 штук в каждой. Начинали с сига­рет, потому что трубку тогда курил один чело­век в стране — Сталин.

Трубкой меня заразил значительно позже мой друг, замечательный оператор-междуна­родник, к несчастью, уже покойный, Вилли Го­ремыкин. Он ездил на съемки за границу со всеми вождями и генсеками — входил в ко­манду хроникеров программы «Время» и все­гда привозил «оттуда» что-нибудь, а мы, как птенцы, ждали с открытыми клювами — кому джинсики перепадут, кому грампластинка...

Но первым приобщил нас к трубке Виктор Суходрев. Витя работал на переговорах со всеми — начиная, кажется, с Линкольна и Ва­шингтона и заканчивая Рузвельтом и Черчил­лем. Он гениальный переводчик — смог, на­пример, перевести хрущевскую «кузькину мать» на язык Шекспира. Когда он возвращался с очередной встречи за рубежом, мы ехали на дачу, гуляли, естественно, пили. И устраива­ли традиционную игру: кто первый по-пластунски доползет от одного конца забора до другого. Четыре часа утра. Ползем втроем, за­дыхаясь, между лягушек. Берем тайм-аут в се­редине пути и спрашиваем Витю: «Ну, расска­жи — здесь никого нет». И он говорил: «Только никому, сугубо между нами, не проболтай­тесь». Мы клялись молчать, и он выбалтывал политические тайны. Утром слово в слово эти тайны были в газете — великий профессионал.