Сдаёшься?

Несколько инструментов, похожих на трубы, но без медного отзвука, низко и почти на одной ноте медленно выводят простенькую, очень знакомую мелодию. Долгое время мелодия идет ровно, как вдруг вдалеке начинает что-то звенеть. Звенит тихо и тонко — бубенцы ли это, или колокольцы, или цимбалы, или какие-то другие инструменты смастерили люди, о которых женщина не знает, — звенит громче и ниже, ближе и ближе подбираются высокие тревожащие звуки к низкой спокойной мелодии начала, бегут рядом, дрожат и рвутся к ней, переплелись с нею, отбежали вверх, маня за собою, но она все еще сама по себе, будто не слышит их, низкая, протяжная, спокойная, но вот повели за собою — она идет за ними — вверх — медленно — быстрее — бежит за ними — выше — выше — обогнала их. несется впереди — выше — выше — выше, и — такая низкая, тихая, медленная вначале — она становится теперь пронзительно высокой, тонкой, и страшно, страшно за нее — вот-вот она сорвется, ну конечно же сорвется на грубую фальшивую ноту, — то она в напряженном самозабвении мчится все вверх — выше — выше, пока не начинает звенеть очень высоко, как бы по ту сторону снежных гор, и вдруг срывается оттуда, со снежной вершины, и устремляется вниз, не подвластная ничему, соскальзывая и обрушиваясь, скатываясь и ссылаясь, стекая и обгоняя, звеня, дребезжа, скрежеща, прерываясь, и — затаилась до тишины. До жуткой тишины несуществования. И появилась тихая мелодия начала. Низкая. Спокойная. Простенькая. Но ее простота и покой звучат теперь мудростью. Нет, насмешкой… А где-то вдалеке начинает тихо звенеть. И звенит ниже и громче. Ближе, ближе подбираются дрожащие слабые звуки к низкой протяжной мелодии начала. И — подстерегли — бегут рядом — переплелись с нею — отбежали — поманили с собою — повели вверх выше — выше, и, запрокинув голову, женщина маленькой девочкой раскачивается на качелях над обрывистым берегом серого большого озера. «И — раз, и — раз!» — тоненьким голоском подзадоривает себя раскачивающая ее деревенская девочка Лизка. «И — раз! И — раз!» — подзадоривает и она себя раскачаться еще сильнее, чтобы еще выше, и озеро то встает перед ней на дыбы, то расстилается под нею обманчиво плоско, будто кинули на траву огромный серый шелковый плат, то повисает над нею небом, а серое небо бросается вниз озером, и вот уже невозможно понять, где небо, где озеро, и страшно, до жути страшно, потому что земли больше нет, со всех сторон серая вода, да почему-то сухая, но невозможно перестать раскачиваться и остановить качели, потому что хочется еще выше, чтобы еще страшнее. «И — р-раз! И — р-раз! — «качели перевернутся, бешеная-а-а!..» — кричит тонким голосом Лизка. «И — раз!» — только по-домашнему, как половица, поскрипывает, успокаивая ее, перекладина…

А вот в белой заячьей шапке сбегает она по лестнице, двумя руками изо всех сил прижимая к животу коньки с ботинками. Над нею с лестничной клетки пятого этажа повисло щеками неприятно радостное лицо мамы. «Возвращайся не поздно, я оладышков напеку-у!» — кричит каким-то ненужным, колыбельным голосом мама, и в лестничное окно она видит, как в их подъезд входит невысокий, опрятно одетый мужчина в меховой, словно послюненной ладонью приглаженной шапке, и она знает, что это Юрий Алексеевич, дядя Юра, будущий ее отчим, поднимается к ним в квартиру, к ее внезапно постаревшей маме, и она прячется в нишу чужой двери и стоит там, пока дядя Юра — не в их школе завуч и учитель географии — не проходит вверх по лестнице мимо ее чужой ниши и пока не слышит, как деликатно — двумя согнутыми пальцами — он стучит наверху в их облупленную, неприлично исписанную этим хулиганом Толькой дверь, и тогда она несется по лестнице вниз, съезжает по перилам, едва удерживаясь, чтобы не скатиться кубарем по ступенькам, и вот наконец перед ней звездная дорога между высокими сугробами, а там, впереди, разноцветно светло, и слышна музыка, и кажется — там, впереди, лето, а мороз, как крапива, стрекает лицо, и вот наконец она несется по льду, со злой радостью обгоняя мальчишек, и свистит в ушах, как от взмаха прута, ветер, и дрожит, и ломается от скорости бега песня — догони-я-а-я, догони-я-а-я! — и под светом прожекторов лед становится то зеленым и добрым, как луг возле тихой реки, то фиолетовым и тревожным, как небо перед грозою, то оранжевым и радостным, как солнечный песок возле моря, то розовым и ласковым, как весеннее небо перед восходом солнца, то красным и беспощадным, как отсветы беды пожара, и звенит что-то рядом — не то лед от коньков, не то коньки от льда, не то радость от быстрой скорости, от горячего уже мороза и от предчувствия вот-вот наступающей юности.