Сдаёшься?

Книги на этажерке были толстые, с пыльными золотыми обрезами — очень красивые, но ни к чему не пригодные. Как-то мы вместе с Люлей рылись в них несколько дней, когда Люлина мать посоветовала нам открыть в одном из подвалов свой дворовый театр; но собственного нашего дворового театра не получилось из-за этих роскошных книг — мы так и не смогли в них отыскать ни одной мало-мальски стоящей пьесы, то есть пьесы, в которой бы действующие лица не говорили бы о любви и ни разу не целовались.

Снаружи на шкафу висело на вешалке длинное серебряное платье со шлейфом. Под платьем стояли золотые босоножки. Это было настоящее, единственное без штопки облачение нашей королевы. Серебряное платье и золотые босоножки вместе с фотографиями кудрявой девочки, похожей на Люлю, и сухопутного капитана, играющего на скрипке, были единственными предметами, которые нам не разрешалось брать в комнате даже для домашней игры в шарады с переодеваниями, которой нас обучила Инесса Станиславовна.

За шкафом стоял рояль. По крышке рояля были разбросаны ноты. Люлина мать была певицей. От старших ребят (тех, которые, приподнявшись на цыпочки, нет-нет да и пробирались на вечерние киносеансы мимо зазевавшихся контролеров) до нас смутно доносилось, что где-то в большом кинотеатре на площади по вечерам в серебряном платье и золотых босоножках на освещенную сцену выходит Инесса Станиславовна и громко поет перед всем залом. Когда мы бывали у Люли, мы часто слышали голос Инессы Станиславовны из-за шкафа. «И-и-а-а-иа-иа…» — пела она на разные лады и ударяла одним пальцем по клавишам рояля. Иногда мы слышали, как поет Инесса Станиславовна и настоящие песни, со словами.

«Спокойно и просто мы встретились с вами…» — пела чаще других песен Инесса Станиславовна за шкафом, и ей тихо вторили звуки рояля. Песни, которые она пела, были все о любви. Эти песни озадачивали нас.

Едва заслышав их, мы замолкали, останавливали игру и напряженно вслушивались во что-то чужое, смутное, скрытое от нас, что звучало в словах и мелодиях этих песен. Слова всех этих песен мы, конечно, уже очень скоро знали наизусть, но сами никогда не пели.

Вообще вся наша тогдашняя противоречивая детская жизнь яснее всего, наверное, обрисовывается четырьмя типами песен, которые мы тогда хорошо знали.

«У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется, чудак», — громко распевали мы на три голоса в пионерском хоре.

«…и десять раз вонзил ей ножик, она упала на траву, закрыл ей сердце полотенцем, оставил Ниночку одну…» — приглушенно тянули мы в подвалах и на чердаках, сбившись тесной толпой.

«Так же одиноко-о ду-у-б стоит высокий…» — фальшивыми фальцетами заводили наши кормильцы матери в редкие для них праздники после рюмочки красненького.

«Спокойно и просто мы встретились с вами…» — пела за шкафом Инесса Станиславовна.

Бабки, сидящие в наших темных дворах на бревнах и пустых ящиках, наши бабушки, пронзительными взглядами исподлобья глядели вслед шуршащей юбке Инессы Станиславовны и шушукались, что к ней «ходят».

Шушукаясь про Инессу Станиславовну, про то, что к ней «ходят», бабки сердито качали головами, как и тогда, когда судачили о своих невестках, наших матерях, что к ним «не ходят». Видимо, все же им, бабкам, матерям наших убитых отцов, нашим бабушкам, после смерти их сынов ничего больше на этом свете не нравилось.

К Люлиной матери действительно «ходили». Приходил к ней очень высокий сутулый седой мужчина с залысинами, с большим носом с горбинкой. На носу у него сияла золотая оправа пенсне, а под горлом топорщился черный лоснящийся бантик, — «кис-кис» — потешно называла его Люля. (Мы, конечно, не сомневались в том, что пенсне — из чистого золота; мы и парадные босоножки Инессы Станиславовны считали действительно золотыми, а тяжелую материю ее «королевской мантии» — настоящим серебром.) Звали его, как и Инессу Станиславовну, красиво и странно — Альберт Иннокентьевич. «Дядя Альтик» — называли его все мы вслед за Люлей.

Люля, оправдывая, очевидно, по-своему Инессу Станиславовну в наших глазах, постоянно твердила нам, что дядя Альтик — просто ученик ее матери. И все мы, едва завидев в нашем дворе его высокую сутулую фигуру, бежали за ним и кричали громким шепотом и вразнобой: «Старый, лысый ученик, покажи нам свой дневник!», готовые при малейшем повороте его головы броситься врассыпную, но, хотя из нашего трусливого хора до дяди Альтика не доносилось, наверное, ничего, кроме шипения, он никогда не оборачивался, а только убыстрял и убыстрял шаги и к Люлиному подъезду приближался уже почти бегом. Я думаю, что, помимо явного несоответствия его залысин, седых волос, пенсне и высокого роста нашему слову «ученик», мы бессознательно ревновали его к нашей тайной, добровольно избранной королеве, и этим в большей мере объяснялись наши жестокие с ним выходки, все же не свойственные нашей ватаге.