Сдаёшься?

Клавдия Никодимовна. Вы не зажгли все свечи? (З л а т а молчит.) Вы зажжете их все в день свадьбы? Это правильно. Стог там, кладбище, а свадебная ночь в постели удобнее всего. Рождается человек в комнате, и любить и умирать должен в комнате, бог даст. (З л а т а молчит.) Что за свечи чудные ты привезла? Толстые да витые. Разноцветные. Я таких никогда не видела. А где Олег? Ушел в институт?

Злата. Ушел.

Клавдия Никодимовна. В такой день он мог бы и побыть с тобой… Что ты загрустила? А ну-ка посмотри на себя в зеркало! (Подносит зеркало. З л а т а отворачивается.) Вы поссорились? (З л а т а молчит.) Велика беда, помиритесь. Милые бранятся..

Злата. Нет. Мы не ссорились, мама.

Клавдия Никодимовна. Но ведь он ушел?

Злата. Нет… Он ушел.

Клавдия Никодимовна. Ты хочешь сказать… что он ушел? Совсем? Навсегда?

Злата. Да… Он ушел совсем.

Клавдия Никодимовна. Совсем… (Пауза.) А, да бог с ним. И забудь его, моя королевна, моя красавица. Теперь таких, как он, ты встретишь много.

Злата. Ты не знаешь его телефона в общежитии? (Бросается к телефону.)

Клавдия Никодимовна. У меня записан. Вот. А что ты хочешь ему сказать?

Злата. Все.

Клавдия Никодимовна. И правильно. Скажи все, что о нем думаешь, деточка.

Злата. Это общежитие? Мне, пожалуйста, попросите Красавина Олега из двадцать пятой комнаты. Олег? Это я, Злата! Олег, вернись, пожалуйста, я прошу тебя, мы еще поговорим, я прошу тебя! (Становится на колени.) Приходи ко мне, ты можешь встречаться с ней, с этой Анной, я не обижусь, я совсем не обижусь. Да и она не обидится… ну, хоть потихоньку…

Клавдия Никодимовна. Не надо, не унижайся перед ним, не унижайся. Ты же красавица теперь, ты должна знать себе цену, доченька, я не могу на тебя смотреть, у меня сердце сжимается, как пустой мяч…

Злата. Уезжаешь? Можно, я поеду на вокзал тебя провожу? (Начинает плакать.) Ну позволь, пожалуйста, я все буду делать, как ты хочешь, позволь, пожалуйста, позволь, я прошу тебя, прошу, прошу… (Рыдает.) Повесил трубку. (Ложится на кровать и рыдает.)

Клавдия Никодимовна. День-то у нас сегодня замечательный, чтобы реветь. Оставь, оставь свои слезы, Злата. Не хотела я тебе говорить, может быть, я сама во всем виновата. Но ведь не любил он тебя, никогда не любил.

Злата. Любил!

Клавдия Никодимовна. Ох, нет, Златочка, не любил. Восемнадцать лет назад мела я улицу, а тебе восемь месяцев было, я тебя только от груди отняла… Весна была, с крыш сосульки падать начали. Ну я и завезла тебя во дворик, чтобы не зашибло сосулькой… И вдруг машина пронеслась мимо, и в ней — мне мой золотобородый померещился. Бросила я метлу, схватила такси и, как была в переднике, догонять понеслась, ну да ясное дело — не он это был… Вернулась я во дворик, где коляску поставила — батюшки, а она вся в огне! И ты кричишь в ней тихо-тихо, верещишь так, почти неслышно. Ну, я схватила тебя, а пеленки-то уж горят, и одеяльце, дальше — «скорая помощь», больницы, пятьдесят процентов ожога. Ну, врачи хорошие попались, с сердцем, выходили тебя, только ожог на лице остался. Маленькая ты была, операции без наркоза могла и не перенести. Шесть лет мы с тобой по больницам шатались.

Злата. Да ты мне говорила все, мама, только ты забыла, ведь не в скверике пожар был, а дома.

Клавдия Никодимовна. Да я-то ничего не забыла. В пустынном дворике пожар был.

Злата. А зачем мне говорила, что дома?

Клавдия Никодимовна. А чтобы зла с малолетства ты на людей не держала. Ведь она, коляска-то, не сама загорелась — подожгли ее.

Злата. Подожгли?