Сдаёшься?

Клавдия Никодимовна. Да. Подожгли. Трое мальчишек неладных. Одному, старшему, Гене Ползунову — девять лет было, Александру Волкову — шесть с половиной, а Олегу Красавину — восемь исполнилось. (Пауза.) Суд потом был. Родители у всех важные были: завуч школы, доктор наук да музыкантша. Адвокатов взяли, адвокаты говорили, что с мальчиков чего взять — несмышленые они, дескать, а я им говорю — как это в десять лет несмышленые? В десять лет человек знает, что и кошку за хвост плохо дернуть, а уж чтобы как картошку поджарить младенца — это он уж в четыре года обязан знать, значит, родители так воспитали, не вложили ничего доброго, родителей и судить надо, а детей — в колонию, раз у них в десять лет такие задатки, чтобы живое спичками жечь. Только не послушал меня суд — адвокаты у тех языкастые были. Присудили нам за такое с тобой несчастье — смешно сказать — по восемь рублей от каждого виновного родителя пожизненно на усиленное тебе питание. Хотела я им деньги их проклятущие назад швырнуть, да подумала: судья решит, что я больше клянчу, и потом, наказанием дела все равно не исправишь… Так и махнула рукой. А деньги брала, на полдачки копила, думала, в твоем положении лишнее имущество тебе не помешает, их тебе и дала — твои деньги. Теперь отдадим — пусть радуются. Теперь нам и полдачки не нужно, так припеваючи заживем. Только и с деньгами они меня замучили — до сих пор Красавин-отец по судам таскается, дескать, гуляю я на его деньги, дескать, спекулирую на твоем уродстве, всё эти восемь рублей вернуть себе хочет. Я бы вернула, так ведь суд не позволяет — тебя на экспертизу требует, а я сказала, не дозволяю больше экспертиз никаких. Намучила дочку.

Злата. Так Олег… Он ведь не требует вернуть эти восемь рублей… он ведь так… по любви, наверное…

Клавдия Никодимовна. Ох, дочка, да какая тут любовь… Гордыня одна, гордыня. Слушал он, видно, слушал скандалы в доме из-за грошей, и тошно ему стало. Сбежал он из дома. А к тому времени совесть его заела, а может, и товарищи — ведь изуродовал он тогда в свои восемь лет девочку. Вот и решил вину свою искупить — всем назло. Жениться на тебе. Дескать, вот какой я великодушный, женюсь на уродке. Сам изуродовал — сам и женюсь. А теперь женись он на тебе, чем он может похвалиться? Красавица девушка — всякий женится. Отчего теперь не жениться? Вот ему и не надо стало. Не любил он тебя, неладный. Никогда не любил.

Злата. Замолчи! Замолчи, скверная! Ты — ведьма! У тебя одна гадость в голове. Словно… змеи шипят! Любил он меня! Тогда на кладбище на скамейке любил! У мраморной девушки любил! Я знаю! Я знаю!

Клавдия Никодимовна. Успокойся, доченька, что ты. Может, и любил когда, тебе видней. К примеру, мой геолог меня любил, хоть и исчез навсегда, кто знает, что с ним случилось, а только в ту ночь он меня любил. Любил… не любил — это, верно, только сама женщина сказать может. Ну, тесто-то подошло. Пирог с черникой сделаю, винца выпьем по случаю возвращения и гулять в парк пойдем — то-то знакомые все удивятся. Только мой тебе совет: не звони ему больше, не унижайся перед ним — это бесполезно. Что держать ветер в поле? Вот пошла бы я за своим геологом на все четыре стороны — может, и нашла бы, да что было бы толку, раз сам он меня не нашел? (Уходит.)

З л а т а берет спички, медленно зажигает все тридцать две свечи. Долго смотрит на свет. Потом убирает волосы и начинает медленно приближать лицо к огню. Свет гаснет. В темноте слышен отчаянный крик боли: «Мама, мама, лицо жжет, лицо как жжет, лицо, лицо!..»

Конец

О Марианне Яблонской

Через мою жизнь Марианна Яблонская прошла как странное и печальное видение, вглядеться в которое я не успел, не сумел. В ее родном Ленинграде мы не встречались, хотя у нас было множество общих друзей, не довелось мне увидеть ее и на сцене. И в Москве, куда она переехала, актриса и режиссер Яблонская осталась мне неизвестной. Я слышал о ее удаче в роли Негиной («Таланты и поклонники») на сцене Театра им. Маяковского, но в ту пору я испытывал резкое охлаждение к сценическому искусству. Познакомился я с Яблонской как с начинающей писательницей.

Среди скорбных ликов человечества нет ничего скучнее, жалостней и безнадежней образа начинающего в зрелом возрасте литератора. Из этого почти никогда ничего не выходит. За литературой надо ухаживать с молодых лет, тогда есть надежда, что она тебе улыбнется, или сразу выстреливать каким-нибудь ошеломляющим произведением. Но быть начинающим, когда житейский путь пройден наполовину и под глазами синева усталости и здоровье оставляет желать лучшего, дело почти безнадежное. Я изменил свою точку зрения, познакомившись с рассказами Яблонской.