Сдаёшься?

Посидев неподвижно, незнакомый мальчик быстро и легко завертелся вокруг перекладины. Казалось, он не замечал нас. Мы подошли ближе — незнакомый мальчик все выделывал свои шикарные коленца. Как полагалось по Справедливым Дворовым Законам, мы не стали требовать, чтобы он освободил перекладину, а предоставили ему положенную каждому из нас Справедливыми Дворовыми Законами отсрочку. Мы окружили кольцом площадку и, задрав носы на незнакомого мальчика, так хорошо кувыркающегося на турнике, принялись громким хором считать до ста. Мы посчитали до ста. Новый мальчик все крутился вокруг перекладины. Тогда один из нас велел ему уходить. В ответ он сделал на турнике полное «солнце». Казалось, он не видит и не слышит нас. Тогда Ряба, самый высокий и сильный человек в нашей ватаге, притормозил его за ногу. В тот же миг незнакомый мальчик, словно только этого и дожидался, спрыгнул с перекладины, сдернул с нее продырявленную полевую сумку и как волчок закрутился на месте, раскручивая сумку на длинном ремне. Мы шарахнулись в стороны. Мальчик с сумкой кружился все быстрее, сумка громко свистела по воздуху, лицо его сделалось красным, как у больного; внезапно он завопил:

— Сдаетесь?!

И не успели мы ничего увидеть, как Ряба уже лежал на гравии площадки и по лбу у него сползала струйка крови.

А незнакомый мальчик, остановившись и покачивая полевой сумкой, опять заорал:

— Ну, а теперь сдаетесь?!

И тогда мы впервые все, как один, ответили ему нестройным хором: «Сдаемся… сдаемся… сдаемся» — и, толкая друг друга, бросились в разные стороны, оставив лежать на земле раненого Рябу.

Позже, когда мы все пробрались и столпились на одном из чердаков, чтобы до наступления поздней летней тьмы пугать там друг друга упырями и пожирателями трупов, мы в пыльное овальное окно видели, как, держась за голову, медленно шел домой Ряба, волоча за собой веревку-качели, и как весь длинный летний вечер крутился и изгибался вокруг перекладины в безлюдном дворе незнакомый мальчик.

С этого дня новенький стал нашим насильственным вожаком, диктатором нашей дворовой ватаги. Ему было почти четырнадцать лет. Мальчики его возраста сами собой уже выбывали из нашей ватаги, потому что к тому времени целыми днями бродили по улицам, по пятам за взрослыми ребятами шестнадцати-восемнадцати лет. А новенький еще очень долго был среди нас. Вернее, еще долго стоял над нами. Звали новенького как-то не по-городскому — Макаром или Захаром, кажется, — но он, по-видимому, стыдился деревенского своего имени и заставлял нас называть себя только по фамилии — Орлов. Заставлял окриками, кулаками и всякими злыми каверзами. Но особенно он поощрял прозвище, которое присвоил себе, — Орел. Поощрял мелкими подачками, неверным своим расположением и чуть более внимательным распределением пинков и подзатыльников. По тем временам новенький был неплохо одет: военная рубашка, в которой он всегда ходил, была хоть и очень велика ему, но была целой и чистой, заплаты на его брюках были сделаны аккуратно, из той же материи, а его ботинки никогда откровенно не «просили каши». Он был выше и сильнее каждого из нас — среди нас он один мог, подпрыгнув, уцепиться за перекладину довоенных качелей. Поэтому нечего было и думать теперь о наших самодельных качелях — перекладина сразу же сделалась его единоличным турником. По утрам, когда мы собирались в школу, видели из своих окон, как новенький, в одной только маечке летом и зимой, выбегал из своего подъезда к турнику и красиво крутился на перекладине, крутил свои полные «солнца» до тех пор, пока из окна третьего этажа не раздавался крик: «Орлов, бегом домой марш!» — и тогда новенький быстро бежал к своему подъезду, и было видно, своей матери — старшего лейтенанта, которая всегда, даже по воскресеньям в булочную, даже к соседке через помойный двор, ходила в полной военной форме, — он очень боится. Может быть, с того же страха перед матерью, в школе он (хотя и сидел по возрасту в одном классе с кем-то из нашей ватаги) вполне хорошо учился и вел себя прилично, без замечаний. А возможно, он делал это с сознательной целью — лез из кожи вон, чтобы не попадаться на глаза никому из взрослых, чтобы можно было скрывать от них все самое главное.