Сделай мне больно

- Sure. В Будапеште не хотели печатать.

- В Сегеде больше свободы?

- В Нью-Йорке! - сказал Пал, - свободы больше в Нью-Йорке.

- Твои родители были эмигранты?

Кивок.

- Да. После Пятьдесят Шестого.

- Почему они вернулись?

- Отец заболел. Хотел умереть на родине. И умер. Давно. А я остался, как жертва... как жертва...

Он сказал слово по-венгерски.

- Как жертва ностальгии, - перевела Иби. И сказала Палу: - Homesick, my pal?. Вы оба говорите по-английски, как варвары. Вернитесь на уровень: я помогу. Пал тебе все расскажет, Александр. Что тебя интересует?

Пал убавил звук и вернулся. Посмотрел на руку Кики, вынул у нее из пальцев окурок и задавил в пепельнице.

- Венгрия, - сказал Александр.

- Мадьярорсог, - перевела Иби.

- ...? - спросил Пал.

- Почему?

- Когда мы уезжали из Москвы, - приступил Александр, - шофер сказал: "Скорей бы война". Может она и будет. Но если нет, единственный реальный выход для нас это венгерский вариант. - Он закурил, слушая себя в переводе. Потом он добавил: - В этом смысле, ваше настоящее это - наше будущее.

Иби перевела, выслушала Пала и повернулась к нему.

- Тебя интересует наш "Новый экономический механизм"?

- Нет, - сказал Александр. - Меня интересует, что ждет меня. Лично меня. Как писателя.

- Ты публикуешься или пишешь в стол?

- В стол тоже, но и публикуюсь.

Услышав это, Пал присвистнул. И сказал что-то такое, отчего Иби смутилась:

- Я тебя предупреждала, что он настроен радикально...

- Что он сказал?

- Сказал, что тебе лучше сразу голову в петлю.

- А почему?

Пал открыл еще одну бутылку с красной бычьей головой на ярлыке, снял мизинцем с горлышка крошки и наполнил стаканы.

- Я хочу сигарету, - сказала Кики (в переводе Иби).

- Возьми, - ответил (в переводе) Пал. - Раньше в этой стране была нормальная цензура. При адмирале Хорти цензура была мягкая: последующая. При Салаши, фашистском режиме "Скрещенных стрел", цензура стала предварительной. При коммунистах она была сначала, как у вас сейчас. Ракоши давал прямые директивы: чего партия хочет, чего нет. При Кадаре все сложнее. Он не заставляет восхвалять - ни себя, ни систему. Так что официально цензуры нет.

Александр резюмировал:

- Дом творчества, а не тюрьма.

- Вот именно, дом творчества. На одного. Садишься за машинку и говоришь себе: ага, цензуры нет! И пишешь то, что думаешь. Редактор присылает обратно: "Журналу не подходит". Одному ты не подходишь, другому, самому либеральному третьему - тоже. Ни одному в этой стране. Тогда сам выбираешь, как продолжать. Как не печатают или как печатают.

- Что у вас можно?

- Можно все. Кроме того, чего нельзя.

- А нельзя?

- Нельзя ставить под вопрос нашу с вами дружбу. Ваше военное присутствие. Вашу систему, нашу тоже. Про секс нельзя - если как Буковски.

- А кто это?

- Вот этот, - показал Пал на снимок под стеклом - пропойца рядом с указателем "One way". - Что еще? Социография - такой популярный у нас жанр "условий существования". Можно, но в рамках приличий. Психография тоже. Когда пишешь о будапештском дне, о наркоманах, проститутках или, не знаю... изображаешь свою собственную агонию - это если и проходит, то с трудом. Хотя редактор формально независим, ему могут позвонить сверху, из отдела ЦК: "От публикации советуем воздержаться". И этот человек, даже если он либерально, даже оппозиционно настроенный, скорее всего, последует совету. Обе стороны при этом свои телефонные контакты не афишируют: цензуры нет... Официально.

- А что же есть?

- Сотрудничество сторон. Руководства с оппозицией. Обеим выгодно. Оппозиция зарабатывает деньги. Руководство - либеральную репутацию. Ничем при этом не рискует. Маяковских у нас нет. К штыку перо здесь никто не приравнивает. К лезвию приравнивают. Безопасной бритвы. Которой сами же себя пытают. Мазохисты, но тихие, спокойные и очень комильфо: вот наша литература. Ленин был за терпимость партии к писателю, ведь так? Ленин был прав. На терпимость жертва ответит самоцензурой. И стороны сольются в садомазохическом танго - к взаимному удовольствию. Ваши сталинисты этого еще не понимают. Разве что Андропов, национальный наш герой. Друг Кадара, крестный отец "кадаризма", спаситель Венгрии, Юрий Владимирович, кстати, и у писателей наших довольно популярен. Если он сменит того, кто сейчас, венгерской модели вам, может быть, действительно, не избежать. Приготовь веревку. Или запасись бритвенными лезвиями... Уф, - выдохнула Иби, закончив перевод, и потянулась за сигаретой, к которой Александр поднес огня, после чего сказал:

- Выходит так, что или Венгрия - или война... Дилемма! А интересно, Иби, какова его позиция?

Иби перевела ответ:

- Он вне игры.

- Outsider, - подтвердил Пал и произнес еще один монолог по-венгерски.