Сделай ставку - и беги. Москва бьет с носка

Особенность дружбы, как и любви, в том, что люди близкие в желании стать еще ближе изливают друг другу без остатка заветные мысли и чувства. Но - жестокий парадокс: момент наибольшего духовного слияния становится отправной точкой последующего охлаждения. Как беспрерывно меняются клетки в человеческом организме, так исподволь меняются наши мысли и интересы. В какой-то момент сумма несхожестей, накапливаясь, начинает преобладать над тем, что притягивает нас друг к другу. Еще недавно при встречах не хватало времени, чтоб обменяться впечатлениями. И вдруг мы с удивлением начинаем замечать, что нет уже прежней острой потребности поделиться потаенным. И не так интересны чужие мысли, и не так уж новы и оригинальны чувства, а в разговорах возникают неловкие паузы. И мы уже не улыбаемся по утрам, вспомнив, что сегодня непременно увидимся с другом.

Вроде ничего не произошло. Никто никого не предал, не пробежала черная кошка. И двое еще тянутся друг к другу, пытаясь сохранить утекающую дружбу. Но с ужасом замечают, что это невозможно. Жизнь против воли разводит их всё дальше, словно расходящиеся рельсы.

Просто человек, понятый до конца, в котором не осталось загадки, становится нам не интересен, как опустевший стакан. Антон за два года, прошедшие после поездки в колхоз, сильно изменился. На смену пленившей Ивана мальчишеской восторженности пришла пытливая недоверчивость. Впрочем, насмешливый с другими, на Ивана он смотрел с прежним обожанием, охотно уступая лидерство в их отношениях. Но в нем все время оставалось недоступное даже для лучшего друга пространство. И овладеть полностью его душой, вечно погруженной в какие-то свои глубинные проблемы, Листопаду не удавалось. Это Ивана раздражало, но и притягивало. И это же крепило их дружбу.

Несмотря на то, что Перцов находился в пяти километрах от города, Антон часто навещал приятеля, и они устраивали веселые попойки и забавы, до которых оставался охоч Иван и от которых тихое семейное общежитие отходило по нескольку дней. Правда, это были не прежние холостяцкие "гульки", - третьей в их компании нередко оказывалась подружка Ивана - Вика. Втроем им тоже было хорошо и весело. Потому что образовался идеальный равнобедренный треугольник. Вику и Антона объединяло восхищение великолепным Иваном. Он же, подпитываемый их обожанием, без устали отмачивал все новые хохмы и розыгрыши, от которых оба приходили в восторг. Последняя произошла совсем недавно. Они возвращались на электричке из Черногубово. Хотелось продолжить гуляние, но деньги кончились. Вика с Антоном уселись в углу, продолжая что-то оживленно обсуждать, а Иван неожиданно пропал.

- Пода-айте герою Кандарага! - разнесся по вагону бас из противоположного угла. Вика с Антоном, как и все, оборотились на голос, и лица обоих вытянулись.

По вагону с перевязанным глазом, приволакивая ногу, в наброшенном на плечи пиджаке двигался Иван. Но глаза пассажиров были прикованы не к повязке, не к больной ноге.

В районе ширинки увечного подрагивало блюдечко для подаяния. Причем понять сразу, на чем оно держалось, было решительно невозможно, - то ли против законов физики само висело в воздухе, то ли ловко балансировалось на возбужденном члене.

И лишь когда нищенствующий подходил ближе, становилось видно, что держится блюдечко на кончиках пальцев, просунутых через ширинку.

Люди покатывались со смеху и - щедро подавали. На ресторан "Селигер" набралось.

Распахнув ударом ноги нижнюю дверь, Иван оказался в подвальчике. В нос ударил вкусный хлебный аромат, - на печке сушились недоеденные ржаные корки.

- Входную дверь чего не закрываешь? - вместо приветствия пророкотал Иван, зачерпнув с протвеня горсть.

- А к чему?- хозяин безмятежно улыбнулся. - По этим ступеням индеец на тропе войны, и тот незамеченным не спустится. А корыто - так вовсе вместо звонка.

Неожиданно Иван склонился над возлежащим приятелем, вперил в него недобро закосивший глаз: - Говорят, ты земельное право за науку не считаешь? - Узнал-таки? - Антон поскучнел.

- Слушай, а вообще наука для тебя существует? - съехидничал Листопад, вновь запуская лапу в сухари.

- Конечно. Я, к примеру, сейчас философией и политэкономией заново увлекся. Вот где масштабы. Сообразительный Иван склонился к стопке книг. Так и есть: Кант, Сенека, Фейербах и даже Каутский и Плеханов. Отдельно - пара Лениных, ощетинившихся закладками. Канта и Сенеку Иван равнодушно пропустил. Но закладки в Ильиче и особенно Каутский с Плехановым испугали нешуточно. - Где достал? - он с раздражением повертел потрепанный, дореволюционного издания томик. - Старуха-дворянка в флигельке поблизости доживает. Пользуюсь, пока наследнички окаянные окончательно библиотеку не рассвистали.

- Оно тебе надо?

- А то! Задумался я, Ванюша, над вопросом. Вот тот же Ленин Каутского ренегатом клеймит, Троцкого - иудушкой, Плеханову от него перепало. Так ты дай их мне в подлиннике. Сравнить чтоб! А меня на семинаре за это сектантом обозвали.