Сделай ставку - и беги. Москва бьет с носка

В Твери, например, в зеленом скверике на высоком постаменте, обратившись лицом к Волге и склонив курчавую голову, многие годы простоял Александр Сергеевич Пушкин. Мамы катали мимо коляски, на скамейках тихо читали пенсионеры. Текла Волга, менялись поколения. А он, не обращая внимания на людскую суету, задумчиво устремил окаменелый свой взор на водную гладь. Ну, задумался и задумался. Мало ли о чем имеет право призадуматься узаконенный патриарх российской словесности. Но затем на противоположной стороне улицы возвели десятиэтажное здание обкома КПСС, отгородившее поэта от реки. И по городу пошли нехорошие разговоры. К памятнику зачастили странные люди с клочковатыми бородами, начали группками собираться возле него студенты. А однажды после заселения в новый дом секретарь обкома партии Непомнящий выглянул в окно и наткнулся на осуждающий взгляд угрюмо набычившегося Пушкина. Секретарю сделалось отчего-то зябко.

За ночь нелояльный поэт был демонтирован и вывезен в неизвестном направлении. Скульптору повезло больше - успел умереть. А на готовом постаменте водрузили стелу - в знак дружбы с городом-побратимом Капошваром...

- В общем гляди мне, еще раз приеду в район и не узнаю Ленина, всю вашу шоблу отправлю красить текстильную фабрику. Ступай пока ! - с некоторым разочарованием от безропотности распекаемого закончила Долгова.

Главный инженер торопливо поднялся, подхватил потертый портфель и облегченно прошмыгнул мимо сидящего у двери Вадима, обдав того запахом острого пота.

- Дармоеды! - в спину произнесла Долгова и подобрела лицом, как бы отгородив этим словом и себя, и комсомольского вожака. Уже не суровая хранительница устоев, карающая нерадивых, сидела за столом - на Вадима смотрела строгая мать-наставница, способная пожурить, но и подпереть плечом.

- Принес для согласования документы по семинару, - Вадим положил перед Долговой утвержденный на бюро план. - Присядь! - властно хмурясь, приказала Долгова. - Как работается?

- Нормально.

- А должно быть не "нормально", а в удовольствие! - Нотут же Долгова смягчилась: - Хотя в целом райком партии тобой доволен. Мне на днях отец твой звонил. Просил поддержать твою кандидатуру в качестве делегата от района на съезд ВЛКСМ. Пообещала. Правда, имеются и сомневающиеся - в райком поступают отдельные сигналы. - Таисия Павловна приподняла всезнающую бровь.- Что это за мутная история с деньгами? - Поклеп и происки завистников! - с ходу отмел Вадим. Долгова прищурилась: - Очень надеюсь. Если так, думаю, сумею тебя отстоять.

- Спасибо.

- Спасибой не прокормишься. Делом доказывай, - Таисия Павловна подтянула к себе план семинара, вписала от руки несколько строк. - Москва планирует организовать всесоюзную выставку молодых художников "Молодость страны", посвященную ХХ съезду ВЛКСМ. Нам поручено отобрать лучшие областные произведения. С Союзом художников я договорилась - конкурс будет проведен прямо на турбазе, во время семинара. Вот для тебя дополнительный шанс: организуешь всё на высоком уровне - заткнешь рот недругам, и, считай, место на съезде твое. Так что - расстарайся. Да, на встречу почетных гостей посади двух инструкторов: Маргелова, нахальный такой, и непременно еврейчика своего.

- Эрлихмана?

- Вот-вот. Тут у тебя очень выигрышный момент.

Вадим самодовольно прищурился. Вообще-то он был убежден, что всякий нормальный человек в душе чуть-чуть антисемит. И интеллигентный человек отличается от других прежде всего умением это чувство скрывать. Сам Непомнящий научился скрывать преискуснейше. Проявления антисемитизма в райкоме он искоренил даже в мелочах. Более того, инструктор орготдела Григорий Эрлихман выступал своего рода полигоном, на котором шлифовался интернационализм райкомовских работников. В комсомоле, например, исстари утвердилось панибратски уважительное обращение друг к другу по отчеству - "Дмитрич", "Анатольич". Это было и удобно, и прозорливо. Если какой-нибудь Анатольич приподнимался над другими по служебной лестнице, наутро он совершенно естественно превращался в Сергея Анатольевича. Так вот, к Григорию Эрлихману, единственному, даже в официальной обстановке, обращались по имени. Душевно тонкие сослуживцы старательно избегали отчества - "Лейбович", - дабы тем самым не обидеть товарища.

Единственным, кто позволял себе недружелюбные выпады против Эрлихмана, был... его лучший дружок Валентин Маргелов. Выросший в потомственной пролетарской среде,Маргелов был стихийным, неприкрытым антисемитом. Правда, всякий раз, произнося очередной спитч против зажравшихся сионистов в присутствии Эрлихмана, он оговаривался: "К присутствующим это, разумееется, не относится". Гордый проявленной деликатностью, оглядывался орлом, - заметили ли. Если нет, искал случай повторить. Эрлихман на выпады приятеля реагировал достаточно благодушно. Вздыхал, но отмалчивался. Лишь укоризненно покачивал курчавой шевелюрой, когда Загоруйко, увлекшись, переходил на личности.