Сделано в Японии

Нет, сегодня я определенно не хотел его убивать. Ведь столько возможностей было с утра у меня (да что там у меня — даже у необученного ополченца Ганина были возможности) укокошить укротителя газовского «тигра», но я ими так и не воспользовался. Мне не хотелось его валить — мне хотелось продолжать карать этого бандита в том же утонченно — изощренном ключе, в каком я начал это делать внизу — в импровизированной операционной, где, правда, вместо йода воняло бензином. Все опять произошло за шесть — семь секунд, ну может, за восемь, но никак не больше. Пока огорошенный «вероятно капитан» махал рукой, я левым глазом прицелился к его поясу и, когда все спецназовские глаза вперились в агонизирующего Ковригу и оставили меня без внимания, практически не оборачиваясь, выхватил из-за пояса командира хорошо знакомый мне «токарев», на ходу большим пальцем оттянул предохранитель и наконец с двух рук выпустил оставшиеся в обойме три пули в сторону Ковриги. Операция была практически безопасной: слишком уж тщедушным оказался дергавший ножками в прохладном предвечернем воздухе спецназовец, которого Коврига прижимал к себе, как неопытный отец от прилива любви и ответственности прижимает к себе — неумело, но крепко — новорожденного сына. Я бил в выпирающие из-за спецназовца здоровые пока еще части гигантского ковригинского тела, туда, где риска задеть бойца не было абсолютно, где ковригинская плоть была шире спецназовской как минимум на пять — шесть сантиметров: первая пуля — в ложе автомата, в левый кулак, чтобы не играл тут в детские игры, вторая — во внешнюю часть левого бедра, чтобы его всего перекосило, и третья — нет, опять — таки не в лоб (теперь даже и соблазна такого уже не было…) — в правую стопу чтобы он угомонился наконец.

На секунду над паромом повисло гробовое молчание, которое прервал грохот достигшего палубы спецназовского автомата. Коврига знакомым бычьим взглядом рассматривал теперь свою левую кисть и, видимо, удивлялся, что она все еще приделана к запястью, хотя три средних пальца, насколько мне было видно, были раздроблены основательно. Правая культя его не спеша автоматически разжалась, как в замедленном кино, и освободившийся спецназовец рухнул на палубу Коврига открылся теперь всем нашим взорам и прицелам и стоял не шелохнувшись. Так бывает всегда, когда у тебя покалечены все четыре конечности. Известный скабрезник и балагур Ганин, который скромно притулился сейчас у меня за спиной, наверняка вспомнил бы в этом случае еще и о пятой конечности, но кастрационных планов в моем деловом расписании на сегодня не было. Шести «токаревских» пуль для Ковриги было достаточно — на сегодня, по крайней мере, а убивать его, как я уже сказал, мне не хотелось. Я искренне считаю, что такие люди не должны умирать. Вообще смертная казнь для этих кусков плотного мяса с гранитными костями — слишком мягкое наказание. Хлоп — хлоп — и готово, отмучился за две секунды, ну или за две минуты (это когда вешают). Разве это справедливо? Пускай там гуманные судьи и лицемерные адвокаты взывают к гуманности и великодушию — я же имею на этот счет свои собственные принципы. Коврига должен жить — вот таким вот, каким я сегодня его выстругал: одноруким и хромоногим, жить — и мучиться…

Теперь они все на него накинулись! Нет чтобы сразу его вшестером снизу тащить! Теперь-то они сильные и смелые…

Окровавленного безмолвного Ковригу сбили с ног сразу человек десять спецназовцев — его, бедолагу теперь и видно уже не было под грудой черных пуленепробиваемых жилетов и сверхпрочных шлемов. Я молча протянул «вероятно капитану» честно отработавший сегодня российский пистолет, тот нехотя взял его, опять засунул на пояс и буркнул:

— Зря вы так…

— Вы думаете? — Я всегда считаю, что проигрывать нужно красиво. Нельзя терпеть поражение и при этом буйно агонизировать, истерически кривляться и истошно вопить — надо сохранять в себе или же просто изображать, если сохранять нечего, величие и благородство, надо напускать на себя тонкую грусть и примешивать к ней горькую иронию, чтобы победившему тебя не пришло вдруг в голову, что ты слаб и беспомощен, хотя, может, по правде говоря, ты действительно таковым являешься. Нет, мои далекие предки из славных самурайских времен не были гигантами, как этот громоздкий инвалид, не отличались особой физической силой — они просто умели красиво проигрывать, показывая сопернику, насколько незначительно и несерьезно для них самих это поражение. И та ироническая улыбка на тонких губах, с которой все Минамото смотрели на одолевавших их время от времени недругов, заставляла победителей сомневаться в значимости их победы. Ведь они приложили столько усилий, чтобы раздавить тебя, и вдруг ты, по идее полностью раздавленный и наголову разбитый, горько улыбаешься им в лицо! Так может улыбаться только тот, кто уверен в завтрашнем дне и в том, что именно завтра на его улице начнется настоящий праздник.