Сделано в Японии

Сасаки не соврал: ему действительно было плохо. Маленький, худой мужчина — типично брёхлый — неопределенного возраста, с хрупкими девичьими плечами и вихрастой шевелюрой уперся жалкой страусиной головкой в сложенные на столешнице худенькие ручонки и, сидя на месте допрашиваемого, имитировал прилив сладкого сна. Как только мы с Ивахарой хлопнули тяжелой дверью с зарешеченным окошком, он поднял на нас свои узкие глаза. Меня всегда поражают такие взгляды. Как одна пара человеческих глаз может быть одновременно пронизана и глубочайшей тоской, и бездонным равнодушием? Я никогда не страдал от недостатка актерских способностей: спонтанное или, вернее, перманентное лицедейство у меня в характере как от рождения, так и от профессиональной деятельности, ибо в нашем деле нужно не только уметь с десяти шагов попасть из «люгера» в золотое обручальное кольцо так, чтобы пуля прошла навылет, не задев его краев, но и быть способным разыграть перед требовательным клиентом сцену в которую он, как привередливый, вечно чем-то неудовлетворенный педант Станиславский, обязательно поверил бы. Но мне никогда не удавалось совместить в своем взгляде эти два разноплановых чувства. По очереди — пожалуйста! Чередуя ежесекундно — да нет проблем! Но чтобы одновременно — это вот никогда. А сидевший сейчас передо мной глубоко опечаленный чем-то глобальным брёхлый персонаж делал это без видимого напряжения.

— Вы кто? — задал свой первый вопрос Ивахара, усаживаясь за стол и приглашая меня жестом присоединиться к нему.

— Катагири, — выдавил из себя двуликий страдалец и издал гортанью близкий к неприличному булькающее — хлюпающий звук, после чего неожиданно брякнул: — Сами знаете…

— Вам плохо? — не обратив внимания на последнюю ремарку, спросил сердобольный Ивахара.

— Нет, — крутануло головой невразумительное человеческое создание, которому теперь можно привесить на комариную шею бирку с надписью «Катагири».

— Точно нет? — недоверчиво переспросил майор.

— Водички нельзя ли? — прошептал Катагири и так сильно икнул, что мы с Ивахарой синхронно дернулись на своих стульях и одновременно прикрыли на груди руками свои пока не запятнанные ничем, словно честь офицера, мундиры.

Ивахара нажал на никелированную кнопку в торце столешницы, и из-за двери показалась голова нашего проводника — лейтенанта.

— Сасаки-кун, принеси воды, пожалуйста.

— А вам кофе не подать, господин майор? — с приторной услужливостью начинающего официанта откликнулся Сасаки.

— Вы кофе будете, Минамото-сан? — обратился ко мне Ивахара. При произнесенном второй раз за последние тридцать секунд слове «кофе» вялый Катагири окончательно позеленел и вновь изверг из себя страшный чавкающее — хлюпающий звук, подобно тому с которым заблудившийся в бескрайних болотах Восточного Хоккайдо беспечный путник безвозвратно проваливается на веки вечные в мерзкую, прожорливую топь, ничего не успевая крикнуть в необъятную сумеречную пустоту вокруг себя.

— Не откажусь.

— С сахаром, со сливками? Или просто черный?

— С лимоном, если можно. — Я люблю озадачивать чужих подчиненных тогда, когда они находятся в неудобном положении. Вот и сейчас наивный Сасаки надеялся быстро от меня отделаться, получив стандартный заказ на черный или с молоком кофе, и потому он не почесался зайти внутрь кабинета и вопрошал с порога. Мой лимон его ошеломил, и он стал решать, как ему быть дальше, то есть просунуть в кабинет вслед за головой все свое тело или же ограничиться только все той же головой. Дело в том, что пить кофе с лимоном у нас в Японии не принято. Более того, это не принято, по-моему нигде, кроме России. Первый раз я попробовал этот дьявольский, но в принципе не смертельный напиток еще в детстве, когда отец затащил к нам домой в Токио какого-то знаменитого советского журналиста — япониста, пробавлявшегося в столице съемками гневных и обличительных телерепортажей о традиционных весенних выступлениях японских профсоюзов, — грузного и щекастого великанчика со смешной фамилией, которую я, разумеется, точно не помню: то ли Цветков, то ли Светлов — что-то в этом роде… Так вот этот Цветков — Светлов и предложил маме бросить в сваренный ею кофе по кружочку лимона. Сам он, а заодно и папаша мой безудержный кофе этот пить не стали, а, помнится, ударили по саке, поднимая один за другим тосты: то за успех японского профсоюзного движения, то за достаточную наполняемость бюджета тогда мне еще неведомой информационной программы «Время». Мы же с мамой хлебнули из вежливости приготовленного по умному совету шумного гостя напитка. С тех пор я его время от времени попиваю, то есть, как любит шутить мой друг Ганин, «живу попиваючи». Честно говоря, особой прелести в этом зелье я не нахожу но, когда Ганин предлагает мне выпить с ним дома кофейку, никогда от вбрасывания в него лимонного кружка не отказываюсь, и делаю это не из вежливости и мягкотелости, а из хорошо знакомого всем японцам физиологического желания испытать редкие вкусовые ощущения и тем самым выделиться из общей толпы, пьющей кофе только со сливками и сахаром.