Сделано в Швеции

– Отнеси моего сына в его комнату и положи в постель, не разбудив. Сию минуту. Тебе понятно, что я сказал, Бритт-Мария?

Он стоит на пороге, говорит по-прежнему шепотом, огромная фигура закрывает весь проем. Она идет прямо к нему, он немного отодвигается, и она протискивается мимо, идет в комнату Винсента, к кровати. Укутывает сынишку одеялом, он неловко шевелится, когда она поправляет подушку.

Она идет обратно, в коридор, опускается на корточки.

Трусики и зеленое платье с желтыми полосками на рукавах – последнее, что она кладет в чемодан, и, крепко сжимая его в руках, направляется к входной двери.

– Куда собралась?

Иван спешит следом, становится на коврик между нею и дверью.

– Дорогая?

Он раскидывает руки, объятия пошире, чем у нее, они хватают тебя и убивают.

– Давай-ка вернемся на кухню, к столу, сядем. На стулья, которые мы покупали вместе.

И убивают.

– Поговорим. Немножко.

– Нам не о чем говорить.

– Не-ет, поговорить необходимо, Бритт-Мария. Нам с тобой.

– Ты не слышишь, Иван? Не понимаешь, что я говорю? Нам больше говорить не о чем.

Он поднимает руку, как вчера вечером, машет у нее перед глазами.

– У нас три сына. Верно? Три замечательных сына! И у меня хорошая работа. И у тебя тоже хорошая работа. И мы… Бритт-Мария, у нас есть вот это, мы живем… здесь.

Шершавая ладонь гладит ее по щеке.

– Это ты не понимаешь, что говорю я. Бритт-Мария! Любимая! Для меня, для нас важно, чтобы наши сыновья умели себя защитить.

Теперь он гладит ее по щеке тыльной стороной руки, не такой шершавой.

– Чего тебе недостает? Я не понимаю. Милая! Что я должен сделать? Что тебе хочется изменить? Почему ты хочешь… разрушить все это?

– Разрушаю не я, Иван.

Он медленно отводит ее длинные волосы за ухо.

– Возможно, вчера я… зашел слишком далеко. Но ты же понимаешь почему. Так? Знаешь, о чем шла речь. Я люблю наших сыновей. Люблю Лео. Люблю… нашего сына.

Голос меняется, он уже не шепчет, а шипит:

– Я чертовски разозлился! Папаша этого Хассе стоял у нашей двери… требования выставлял. Мы должны извиниться! Ты же прекрасно понимаешь, дорогая, почему меня это разозлило. Бритт-Мария?

Он проводит пальцем по ее губам.

– В следующий раз. Я не дам себе воли. Буду держать себя под контролем. Правда. Обещаю.

Она смотрит ему в глаза.

– Я… – Она крепче сжимает бежевый чемодан. – Я ухожу.

– Что значит – “ухожу”?

Она отпирает входную дверь.

– И что будет дальше? Если ты уйдешь? Что будет с моей семьей? С моими мальчиками?

– Слишком поздно.

– Милая, я…

– Я ухожу, Иван. Пойми, наконец.

Тут меняется все. Он хватает ее за плечо, отрывает ее ладонь от двери, хлещет словами:

– По-твоему, ты сможешь уйти? Да? И что, черт побери, возьмешь с собой? Да ничего! Ничего! Ничего ты не возьмешь!

Он прижимает ее к стене коридора, одной рукой держит ее, а другой шарит по карманам куртки. Вытаскивает ключи от машины, они взблескивают у нее перед глазами.

– Машину ты, черт побери, не возьмешь. Понятно тебе? Не возьмешь! Потому что ничего твоего здесь нет. Ничего!

Другой карман, кошелек, он высыпает оттуда все купюры и всю мелочь.

– Ничего! Это не твои деньги!

– Половина моя.

– Нет тут ничего твоего!

– Половина машины моя. И половина денег.

Иван отпускает ее, она слегка съеживается, а он подбегает к своей стене – увешанной инструментом и, как заметно любому, совершенно не похожей на ее сторону, с плетеными корзинками для варежек и двумя рисунками, подаренными Феликсом, – и срывает оттуда саблю, висящую на почетном месте. Выхватывает из ножен блестящий клинок.

– Половина?

Клинок блестит, как блестели ключи от машины, а он делает выпад – вперед, потом вверх, вниз и снова вверх.

– Половина, говоришь?

Плетеная корзинка на ее стене. Взмахом клинка он вспарывает корзинку, две пары перчаток и шапка падают на пол.

– Давай так и сделаем. Раз ты уходишь… мы все поделим пополам.

Он держит саблю перед собой, бежит по коридору, босой, мимо спальни, в комнату Винсента.

– Пополам.

Она еще не понимает, но чувствует: что-то не так. И бежит следом.

– Поделим. Все.

Он откидывает Винсентово одеяло, бросает на пол. Голенькое трехлетнее тело перекатывается на бок, Винсент слегка съеживается, чешет щеку и нос, зевает.

– Все.

Кривой клинок. Над трехлетним мальчуганом. Над ее Винсентом.

– Уходи, Бритт-Мария, – и я все тут порублю.

Она слышит его дыхание, тяжелое, неровное, полное страха и агрессии.

– Половина тебе. Половина мне.

– Что ты там шепчешь?

– Все располовиним, Бритт-Мария, как ты хочешь, как ты решила.

– Ты шепчешь, Иван. Почему? Потому что не хочешь его разбудить. Если б ты вправду хотел разрубить его, ты бы не шептал.

Он весь в поту, дрожит, острие сабли на обнаженной коже Винсента.

– Ты, Иван, босиком ринулся вниз по лестнице, увидев нож, ты боялся потерять одного из наших сыновей.

Она уже не смотрит на Винсента, который зевает и поворачивается на другой бок; она смотрит на того, кто еще меньше.

– Ты этого не сделаешь, Иван, ведь я знаю, ты любишь его.

Он еще сильнее дрожит и потеет, рука, сжимающая саблю, немного разжимается.