Сделка

Один раз, когда игра была в самом разгаре, отец позвал меня. Мама знала, что на следующий день у меня должен быть экзамен. Мы поглядели друг на друга. Я помедлил с ответом. «Эвангеле-е!» — зычно прокричал отец еще раз. Его тон, всегда безапеляционный, в присутствии друзей за столом, был груб, как понукание ослу. У меня от него просто дрожали поджилки, чего, собственно, отец и добивался. Я поднялся и собрался идти вниз, чтобы узнать, чего он хочет, хотя прекрасно знал, что надо сесть на велосипед и сгонять в «Деликатессен», что напротив станции, за фунтом виргинской ветчины и полфунтом швейцарского сыра. Один из игроков намекнул, что он не прочь заморить червячка.

Но на плечо опустилась рука матери, останавливая меня и опуская на стул. Ее движение было мягкое и грациозное. Она крикнула: «Он уже спит, Сэм!» (Перед друзьями она всегда называла его Сэм.) Она сама спустилась в столовую и, проходя мимо, надавила на мою голову, мол, не высовывайся. Я сел на пол рядом с кушеткой, на которой отец спал, и продолжил учить. Она расспросила отца, что надо. Но он не мог послать жену за закуской на велосипеде! И тот его друг, пожаловавшийся на голод, сказал, что есть больше не хочет. Мать ушла на кухню к морозильному ящику и приготовила им перекусить. Затем она вернулась ко мне, села в кресло рядом и улыбнулась.

Теперь, сидя на ступеньках, залитых солнцем, мы знали, что мы выиграли.

— Эв! — сказала мать. — Я не жалуюсь на него. Я всегда могла сытно покушать, он не был бабником и каждую ночь спал дома. Чего было еще желать?

Я промолчал. Действительно, чего еще?

— У многих женщин мужья хуже! — вздохнула она с облегчением.

Я взглянул на нее. Глаза закрыты, голова откинута назад. Она отдыхала, ничего не желая, кроме отдыха.

— Я не жалуюсь, — пробормотала она.

А я вспомнил тот день, когда она тоже сказала: «Я не жалуюсь!» Это было в 1936 году, за месяц до моего поступления в колледж. Отец к тому времени обнаружил, что за его спиной что-то затевается, что я не только подал документы в какой-то колледж, а в самый что ни на есть Айви.

В тот год он размахнулся на очередную попытку возродить свой былой бизнес. Проанализировав новую ситуацию на рынке ковров и свое новое финансовое состояние, он купил гораздо меньший, чем прежде, магазин и переехал с остатком товаров на новое место. Он думал, что я буду помогать ему. Он ждал, когда я закончу школу. А фактически просто рассчитывал на меня, потому что у него не осталось денег на наем старых продавцов, грузчиков и клерков. Я был его старший сын, отец ожидал по праву традиции, чего и следовало ожидать, — что я вырасту и возьму на себя часть бремени. Более того, не я ли сам, как он говорил, кормился всю жизнь от этих самых ковров!

— Ты должен мне! — заревел он, узнав, что есть что. — Ты — идиот! Ты должен мне!

Он орал, а в ответ получал только молчание и склоненную голову. К тому времени я уже был натренирован.

А мать сделала совершенно неожиданную вещь. Единственный раз, сколько я ее знал, она сделала попытку объяснить ему, что я должен найти свой путь, и намекнула, мягче некуда, что, возможно, бизнес по импорту восточных ковров и подстилок более невыгоден. И еще, что молодой человек — на распутье жизни, что он может найти лучшую дорогу, нежели предлагаемая отцом. Когда она высказала свои доводы, с лицом, бледным от страха, с лицом — маской жены-рабыни, он повернулся к ней и тяжело посмотрел ей в глаза. Его лицо изменилось: он понял, что дело совсем не во мне и не я был инициатором абсолютно эгоистичного и сумасбродного шага в сторону либерального колледжа искусств. Это ОНА вбила идею в мою голову. Это ОНА усиленно старалась, чтобы идея не выветрилась из моей головы с течением времени!

По его лицу я понял, что он пришел к определенному выводу. Даже не открывая рта, он выразил этот вывод так: она бьет его исподтишка, она хочет унизить его, хочет сделать ему больно, она — предательница дома. Он смерил ее взглядом — глаза сверкали, брови застыли, как черные щетинистые дуги, лицо налито кровью, как губка. Он ударил ее. Пощечина сбила мать с ног. Уверен, что ее последующая глухота — следствие этого удара.

И еще помню, что во время этой сцены с улицы раздавались гудки автомобиля. Друзья, с которыми он каждый день ездил на станцию (такси на одного в те дни считалось экстравагантностью), были нетерпеливы. Надевая пиджак, он сказал, как отрезал:

— Я ничего не жду от тебя. Безнадежный случай!

Он надел соломенную шляпу и вышел. Нам было слышно, что его приветствие друзьям звучало как обычно. Он больше никогда не касался инцидента, никогда не подавал вида, что слушает меня, если я говорил что-то о колледже, никогда не приходил в колледж, не пришел даже в день выпуска. И никогда больше не поднимал он вопроса о моем возвращении в магазин. Когда я заглянул к нему, то сделал это по собственному желанию, как частное лицо.