Сделка

Даже когда ему уже не хватало денег на поездку в Персию, когда от капитала почти ничего не осталось и он зарабатывал, перепродавая товары с рынков Нью-Йорка, отчаянно обманывая покупателей, даже тогда он не расставался с надеждой на возврат великих дней. Только питаемый этой надеждой он вставал каждый день в одно и то же время даже тогда, когда ему абсолютно нечего было делать в Нью-Йорке, когда ему вообще не надо было туда ехать, даже когда он уже не мог позволить себе такси и был вынужден добираться до станции на автобусе, и обратно тоже на автобусе, даже тогда он оставался Сэмом Арнессом — «Восточные ковры и подстилки».

Меня не было с ним в те годы. Четыре года пришлись на армию, затем — Калифорния, обучение лжи, необходимому атрибуту работников рекламы, пятнадцать лет вне дома. Но мать была с ним. Каждый день этих лет. Она видела его унижение, его стыд, его боль, видела, как он притворяется, что у него много товара, когда товара не было, притворяется, что у него есть покупатели, когда их не было, притворяется, что у него есть бизнес, когда его тоже не было.

Из Калифорнии я начал присылать матери деньги. Ежемесячно, чтобы они постепенно выкарабкались из кризиса. Она умудрялась держать переводы в тайне несколько лет. В конце концов он раскрыл тайну, и это послужило причиной еще одной вспышки гнева. Но пар из него уже вышел, и выбора ему не оставалось. Он закрыл глаза на переводы и позволил жене брать ежемесячные «подачки». К тому времени и Майкл стал вносить посильную лепту.

Но отец и не думал съезжать с 18-комнатного готического монстра на проливе Лонг-Айленд, хотя это было полной бессмыслицей, потому что они жили там вдвоем. Для лучшей сохранности тепла они забили чердак и третий этаж. Майкл не раз говорил отцу, что для матери помещение слишком большое, уборка забирает последние ее силы. Но он даже не обсуждал тему переезда.

— Я не слышал ее жалоб! — заявлял он.

Она, разумеется, не жаловалась.

Но к середине пятидесятых мать явно состарилась. Мы с Майклом предприняли очень жесткое и решительное мероприятие: хотели перевезти их из «Пансиона» на проливе в маленькую квартиру, за которой мать могла следить, не напрягая сил. Последовала последняя буря его гнева. Он проклинал нас всех, исходил пеной и бился в ярости целый день. Он кричал, что его проклятые предатели-сыновья, которые не пришли к нему на помощь, когда он нуждался, еще собираются указывать, где ему жить! Этот старый дом вполне приличен!

Он ткнул пальцем в мать и спросил у нее:

— Ты их заставила?

— Нет, — ответила она. — Я ничего им не говорила.

— Выгони их! — закричал он.

Затем он достал карты и начал раскладывать пасьянс. Мать пришла к нам наверх — приговор прозвучал: ее тюремное заключение оказалось пожизненным. Она попросила нас уйти. Мы ушли.

Месяцы спустя, когда он поостыл, мы попробовали помочь ей иным способом: получить его согласие на прислугу. Он отказал и в этом под предлогом нежелания иметь незнакомца в доме и напомнил о «книгах» в подвале. Настоящей причиной снова были деньги. Он был горд и не хотел зависеть от нас. Не спрашивать мать, где она берет деньги на фрукты и еду, он еще мог, но если нанять слугу, то деньги на него будем давать только мы, и об этом узнают все его друзья.

Даже после полного краха он еще имел «маленький офис с армянином» — по его описанию. Весь офис составлял прилавок и две-три стопки маленьких ковриков в углу. Магазинчик принадлежал армянину, тот в былые дни работал у отца на ремонте ковров, а сейчас пожалел старика и выдумал ему место в своем магазине. «Спасибо» за щедрость он, впрочем, так и не дождался. Отец презирал армян и вел себя по отношению к хозяину скотски. В те редкие минуты, когда его слушали, он мог высокомерно заявить, что армянин ничего не импортирует, «а набивает брюхо за счет рынка, как мусорщик» и занимается продажей, подумать только, «отечественных» американских товаров.

Любой торговец, занимающийся продажей американских товаров, то есть ковров машинной пряжи, был в глазах отца предателем. Они подорвали его бизнес, эти проклятые «отечественные» производства. Это, в его мнении, напрямую смыкалось с гомосексуализмом, поскольку квартирные дизайнеры запрашивали ковры по площади комнаты, а все дизайнеры-мужчины, само собой, — педерасты.

А отец тем временем стал забывать про арендную плату за угол в офисе у армянина и про телефонные счета. Армянин через несколько месяцев был вынужден сказать нам про это, и мы заплатили. По правде говоря, армянин не настаивал на оплате за пользование магазином. Мы сами решили. Видно, отец действительно когда-то серьезно помог армянину, раз тот безропотно терпел его выходки и злоупотребления, слушал его нравоучения и поучения, таскал ему записки, надиктованные по телефону, и даже отправлял его почту в Мамаронек, когда отец звонил ему и в величественной манере приказывал отослать письма, потому что сегодня он сам приболел. «Хорошо, мистер Арнесс», — отвечал бедняга. Он все еще называл отца «мистером».