Сделка

— Ты прекрасно знаешь, что. Представляешь власть ублюдков и сукиных детей.

— Терпение, мой друг, мы ждем.

— Все это дерьмо, судья. Почему все должно идти именно так, а не иначе?

— Что все?

— Все, все, все!

— С тобой все в порядке?

— Да. Кризис близок. Я не просто пьян, знаешь ли. Все гораздо сложнее. Не надо валить все на алкоголь.

— Вижу, — сказал он. — Гораздо сложнее.

— И конца края такой жизни не видно, Жук.

— Что с тобой случилось?

— Когда?

— С последней встречи.

— Со мной случилось ОНО.

— Что такое ОНО?

— Ты был на войне?

— Я записался добровольцем на следующий день, как Гитлер послал Рундштейна через польскую границу. А ты?

— Понял. Ты помнишь, когда вернулся, то все, казалось, выглядит вселенским сумасшествием? Помнишь, судья?

— Да, помню.

— Так происходит, когда ты зришь в корень. Затем тебя опутывают продвижениями по службе, деньгами и вот этой мантией, что висит в шкафу. Но тогда, в 45-м, недели две или три у тебя было просветление. Ты помнишь? Плесни еще!

— Наливай сам!

Я плеснул. Мы посидели молча. Мое дыхание сбилось.

— Ты уверен, что ты в порядке? — спросил он.

— Никогда не ощущал себя самим собой до этого дня. Хочу отправить две телеграммы. Ты должен помочь.

— Помогу. А кому они?

— У меня две работы. Собираюсь совершенно официально уволиться с обеих. Раз и навсегда.

— А почему не утром?

— Утром голова не будет такой чистой.

Раздался стук в дверь. Он пробурчал что-то, разрешающее одному из шпиков войти. Шпик выглядел теперь немного по-иному — обыкновенный здоровяк-ирландец. В руке у него был мой злосчастный коричневый пакет.

— Может, вы хотите взглянуть, судья Уинстон? — произнес он.

— Что это? — спросил Жук.

— Загляните внутрь, сэр.

Я промолчал. Жук взглянул внутрь пакета.

— До меня что-то не доходит, — сказал Жук. — Что это, сержант?

— Мусор, — ответил шпик. — Обыкновенный мусор. Но когда детектив Шерли попробовал забрать у задержанного пакет, тот сшиб с ног детектива.

— Он сшиб полицейского с ног? — спросил судья.

— Да, сэр.

— Тсс! — зашипел я.

Ирландец покосился на меня и продолжил:

— Я подумал, что вам не помешает взглянуть. Задержанный придавал значение содержимому пакета. Вы понимаете, судья? По-моему, это — важная улика.

— Спасибо, сержант! Вы правы, это — важная улика.

Шпик кивнул и вышел.

Судья посмотрел ни меня. В его облике снова появилось что-то судейское.

— Эдди! — сказал он. — Зачем ты таскаешь с собой дерьмо?

— Это противозаконно?

— Прекрати огрызаться. Я просто спросил, зачем тебе мусор.

Я долго думал, как бы получше ответить. Принятое раньше решение быть всегда искренним налагало обязательства: я собрался с мыслями и приготовил правдивый отчет о пакете. Я думал, неужели я снова должен подетально описать появление на сцене коричневого пакета с мусором? Если и объясню что и как, то прояснит ли это обстоятельство что-нибудь вообще? Мое резюме прозвучало следующим образом: «Я, наверно, не смогу объяснить, ваша честь, почему я таскаю с собой пакет».

Повисла пауза. Затем он обнял меня и сказал:

— Далось же тебе это «ваша честь»! Одна поэзия. Слушай, может, тебе отдохнуть. А завтра — утро вечера мудренее — все и решишь. И про две работы, и про все остальное.

Я встал.

— Жук! — объявил я. — Спасибо. Я первый раз в жизни ощущаю себя самим собой. Со мной абсолютно все в порядке. С ума сошел весь остальной мир, а я — здоров. А теперь, обращаюсь как задержанный к судье, — ты арестуешь меня?

Его глаза опечалились. В них мелькнула забота обо мне.

— Нет, — сказал он. — Зачем? Ты свободен.

— А как мне отсюда выбраться?

— Я провожу тебя к черному входу.

Он потянулся в шкаф за мантией.

— Боюсь, что без мантии они просто не впустят меня обратно.

Он рассмеялся. Я тоже. Он посерьезнел и предложил:

— Одну на дорожку?

— Мне хватит, — ответил я. — Я — в норме.

— Ну тогда за старые, добрые времена!

— Вот за старые выпью!

Он разлил виски.

Десять быстро пробежавших месяцев я был членом коммунистической партии США. Когда я приходил в их штаб на 12-й улице с отчетом о работе моей группы (состоящей из партийцев-газетчиков, писавших речи в духе Народного фронта и статьи для партийной прессы), человеком, контактирующим со мной по этим вопросам, был Бенни Уайнштейн. Его кабинет был на девятом этаже. В нем было что-то ущербное для истинного борца; даже тогда это было заметно. Поэтому меня не удивил тот факт, что Бенни так и не поднялся в своей коммунистической карьере выше того места. Для дней Народного Фронта он подходил — все еще были дружелюбны. После войны, когда атмосфера сгустилась и налилась ненавистью, он выпал из роли.

Для меня, фронтовика, после разгрома фашистов компартия значила ноль. Я хотел наверстать упущенное, хотел жить для себя. Я так и жил; с этой точки зрения, он, видимо, тоже времени не терял.

— За старые времена! — поднял он тост. — За настоящее время!

Мы выпили. Он поставил бутылку за своды юриспруденции и показал, куда идти. Мы прошли по коридорам, мимо каких-то людей. Черную мантию уважали. Судья только кивал и хмыкал, никого не удостаивая полноценным ответом. Маска властности на его лице читалась четко.