Сдвинутая пересказка

Так или иначе, принцесса продолжала крутиться на месте, выкрикивая: «Кто ты такой? Ну, покажись же!» Если бы глаза у нее были на лодыжках, принцесса, конечно, сразу бы поняла, что Прыгкваку нужно расти и расти, чтобы выполнить ее требование. Однако в этот момент у нее были заботы поважнее. Любой человек, хоть немного разбирающийся в законах равновесия и центробежных сил, без труда объяснил бы Петунье, что кружиться на одном месте с закрытыми глазами довольно опасно. К несчастью, самый близкий из таких людей, господин Исаак Ньютон, жил в Англии за много лет, физических теорий и морских миль отсюда. Единственное, чем, или точнее, кем, в этом роде располагала Попландия, был местный мистик, человек по имени Питерполь, приверженец философии Нового времени[1] во времена, когда миром еще правила философия Старой Шляпы. Но это был такой зануда: он постоянно твердил что-то о мировом армагеддоне[2], курицах с отрубленными головами и разных мерзких свойствах бараньих внутренностей. Поэтому в конце концов его выдворили из столицы и теперь он обитает в какой-то пещере на периферии вместе с Пасхальным Кроликом[3], одноглазым цирковым медведем по кличке Пуп и разнообразными разновидностями погруженных в постоянные размышления лишайников. Пасхальному Кролику удавалось таскать достаточно яиц из-под окрестных кур, чтобы им всем хватило на пропитание.

Как бы то ни было, Питерполь, человек без сомнения неглупый, прекрасно понимал, к чему могут привести принцессу ее неосмотрительные действия, и поэтому ехидно захихикал, так как был абсолютно уверен, что когда она услышит его, будет уже поздно.

Так что принцесса в конце концов потеряла равновесие и упала на свой, как мы его назвали, фундамент. Шлеп, прямо в грязь.

— Вот теперь он действительно пострадал! — заметил Прыгквак.

Именно в эту минуту до принцессы донеслось эхо предупреждения, которое выкрикнул Питерполь (а звучало оно примерно так: «Да не вертись ты так, толстуха!»). Но и Петунья, и Прыгквак сделали вид, что они ничего не слышали. Вечно этот Питерполь произносил свои предостережения уже после того, как что-то случится. В Поке уже подумывали о том, не выгнать ли его вообще в другую губернию, если так будет продолжаться.

Петунья, наконец, протерла глаза и уставилась на лягушку. Ее полное лицо, только что сморщенное от крайнего огорчения и досады (что вовсе не украшало принцессу) вдруг приобрело выражение какой-то когтистой жадности.

— А-а, — проговорила она, — так ты лягу-у-у-шка…

Улыбка озарила ее лицо. Она облизнулась и жадно потерла руки.

Прыгквак несколько приободрился, увидев первые признаки нормального поведения. И так как Петунья не назвала его ушком, муравьедом или сборщиком налогов, у него были все основания полагать, что падение не повлияло на ее рассудок.

— Вы ведь любите лягушек, принцесса, не правда ли? — обратился он к Петунье. Глаза у принцессы заблестели, а пухлые щеки (не говоря уже о желеобразной груди) задрожали от гастрономического вожделения.

— Да, безусловно, — начала пространно объяснять принцесса. — Я очень люблю лягушек. Вы непременно должны прибыть ко мне на ужин, господин… у-у-у… господин?

— Прыгквак.

Итак было назначено время ужина — в половине восьмого. При этом подразумевалось, что господин Прыгквак, следуя моде того времени, немного опоздает, и Петунья, собрав все свое достоинство (а заодно и фундамент), поднялась колыхая намокшими юбками, и покинула место действия, чтобы принять теплую ванну, затем — изрядную порцию разнообразных закусок.

Прыгквак тем временем навел порядок в своем лимонадном киоске и разложил сушиться свои философские брошюры. Какой чепухи только ни было в этих брошюрах! «Целые апельсины гораздо предпочтительнее отдельных долек» и тому подобные глубокомысленные изречения…

* * *

— Клик-клак, — клацал на кухне нож Повара. Свини Тодди получил свое имя от матери, которая мечтала о том, что ее сын принесет пользу в столь важной сфере человеческой деятельности, как изготовление пирогов с мясом. Однако Свини оказался слишком застенчив для дела, требующего изрядной грубости и толстокожести.

Поэтому Свини работал простым поваром на кухне у принцессы Петуньи, и о его безоблачном детстве напоминала лишь лаконичная наколка на волосатой руке: «Мама». Из всех блюд, которые больше всего любил готовить Свини, лягушачьи лапки в два счета одерживали победу над любым другим деликатесом. При одном упоминании о лягушачьих лапках его налитые кровью глаза расширялись как минимум сантиметра на полтора (хотя, ясное дело, никому в голову не приходило измерять его глазное отверстие). У Свини начинали трястись его короткие толстые руки и короткие ноги, и он уже воображал себе, что можно из них приготовить: «Лягушка… Может быть, печено-варено-копченая лягушка? Или жареная лягушка фрикасе? Лягушка на углях? Сырая лягушка по-японски?» В такие минуты его мать, в свое время игравшая в местной команде звезд в лечебный мяч (тогда для этого еще использовались булыжники), могла бы им по праву гордиться.