Сеансы одновременного чтения

Вернулся он в один из четвергов осени 1922 года. Нанял фиакр перед зданием Центрального вокзала, возле его восточного крыла, сильно пострадавшего от войны и все еще окруженного лесами, которые напоминали костыли и медицинские шины, и казавшегося переломленным и перевязанным скрепленными друг с другом полотнищами мешковины. Несмотря на то что день был дождливым, он велел кучеру опустить верх, как следует укрыть большой дорожный сундук пестрым клеенчатым фартуком, каким обычно закрывают колени, и ехать как можно более кружным путем. Не успели они еще толком проехать Савамале, достигнуть ограды Калемегданского парка и увидеть барочную башню Собора, как он уже совершенно промок. Прохожих на улицах было мало, но все равно его бы никто не узнал. Старичок, цокая языком, подгонял усталую гнедую лошадь, уздечку которой украшали промокшие, отяжелевшие кисточки из красной шерсти, время от времени хлестал ее кнутом, оборачиваясь, чтобы еще раз глянуть на этого чудного молодого господина с непокрытой головой, который трясется, непонятно зачем и почему, по лужам булыжной мостовой и упрямо мокнет, уверяя, что желает прокатиться аж до еврейского квартала, через Дорчол, мимо электростанции, объезжая город по окраине, а оттуда к ботаническому саду, чтобы выехать с совершенно противоположной стороны на улицу Князя Милоша, а потом до пивоварни Вайферта, там пересечь Крагуевацкое шоссе и оттуда снова въехать в город, битый час покрутившись вокруг да около, словно после долгого пребывания на чужбине ему захотелось таким способом снова начать привыкать к Белграду. Поэтому так и получилось, что в дом на Большом Врачаре, впоследствии Звездаре, он вошел, когда уже перевалило далеко за полдень, в безвозвратно погубленной одежде, с которой ручьями текла вода, и служанка Златана только руками развела, когда он предстал перед ней в таком виде, да еще и забрызганный грязью от колес фиакра.

— Анастас… — ей удалось взять себя в руки и удержаться от продолжения — «мальчик мой дорогой», потому что она сразу увидела, насколько он изменился, вытянулся, став невероятно серьезным, с тонким, длиной с палец, шрамом, пересекавшим его левую бровь.

Но в следующий же момент, несмотря на все приметы взрослого человека, она поняла, насколько обманчивой может быть внешность. Прямо с порога, щедро расплатившись с кучером и дав ему на чай завалявшиеся в карманах последние французские франки, он распорядился поскорее внести дорожный сундук в сухое место, в прихожую, вошел в кабинет своего отчима и уселся в массивное рабочее кресло, обитое полосатой парчой. Теперь это ни у кого не могло вызвать неудовольствия — Славолюба Величковича уже не было в живых. Хотя адвокат дождался заключения мира здоровым и преуспевающим — ему удалось существенно увеличить свои капиталы благодаря ловким спекуляциям и скупке за бесценок недвижимости, акций и ликвидных векселей в условиях вызванной войной разрухи, — он все чаще чувствовал, что где-то на стыке его доходов и расходов постоянно вкрадывается, втискивается какая-то большая ошибка. Однажды вечером, уже после Объединения, когда он, как обычно, производил подсчеты, проявился невосполняемый дефицит жизненного баланса. Во всем остальном цифры сходились с точностью до мельчайшей монеты — будь то пара, филлер или крейцер, а в главном сальдо снова и снова вылезала недостача — отсутствие любви. И недостача эта была так велика, что покрыть ее не могла даже безответная любовь к Магдалине. Поняв, что, несмотря на огромное богатство, он потерпел банкротство, адвокат залпом выпил початую бутылку виноградной ракии, которую держали в доме на случай необходимости поставить компресс, и, непривыкший к алкоголю, сначала рухнул на пол, а потом погрузился на дно самой смерти, молча и быстро, как никому не нужный камень.

Надо сказать, что Анастас Браница уже давно знал об этом из писем матери. Сейчас он не хотел вспоминать Славолюба Величковича. Он потребовал от Златаны как можно скорее убрать с письменного стола хрустальную чернильницу, стальные перья, ручки, овальное пресс-папье, нож из слоновой кости для разрезания бумаги, лампу с зеленым стеклянным абажуром, книгу приходов и расходов, сложенные стопкой старые газеты, одним словом, устранить весь безукоризненный порядок, заведенный отчимом. А когда она выполнила его распоряжение, юноша оперся локтями о стол, сжал голову ладонями и заплакал. Его меланхоличная мать Магдалина скончалась от мышиной лихорадки всего семь дней назад, и он не успел увидеть ее, хотя выехал из Парижа сразу, как только получил известие об опасной болезни. До самого вечера, а может, и всю ночь он, плача, сидел за столом, бледный как тень, сидел до тех пор, пока на нем не высохла одежда, до тех пор, пока в нем оставалась хоть одна слеза, отказываясь есть и оставаясь глухим ко всем просьбам добрейшей Златаны.