Седая нить

И вот уже прямо на съёмочную площадку, в пёстрый сумбур её, в ледяном созвездий мерцании, в космической черноте, ворвалась откуда-то издали, извне, из других галактик, чудовищная, по мощи и по размаху, сила, стихия, вселенская буря, скопление тусклых шаров, раздробленных, острых камней, песчинок, метеоритов, обломков прекрасных зданий, разнообразных предметов, обиходных, самых простых, и загадочных, неземных, иголок с длинными нитями, изорванных книжных страниц, свёрнутых в трубки свитков, статуй, осколков зеркал, невероятное месиво, жуткое завихрение, и надвинулось вмиг на всех, и Тарковский метался в космосе, и кричал отчаянно в рупор:

– Снимайте! Скорее снимайте!..

И фигуры людей закружились в черноте, в мерцании звёздном, – ну в точности как на картинах моего тогдашнего друга, печального ясновидца, родом из-под Чернобыля, Петра Иваныча, Пети Беленка, художника, видевшего наперёд, и такое ведавшего, чего не знали другие, – всех куда-то наискось, в сторону, в глубь, за хрупкую грань реальности, что-то стало вдруг уносить, и унеслись киносъёмки в неизвестность, словно в воронку, вместе с ужасным, всеобщим, хаотическим завихрением.

И услышал я крик:

– Маргарита! Отвори мне скорее кровь!..

И тогда показалось мне, что это голос Шатрова.

И возникла чудесная музыка, светлейшая, непохожая на всё, мною ранее слышанное.

Музыка длилась и длилась.

– Николай! – раздался откуда-то громкий, спокойный голос.

И другой, вслед за ним:

– Шатров!

И потом прозвучало:

– Царь!

Я всё это слышал отчётливо.

Был в бреду. Посреди видений.

Но Шатров, носивший фамилию материнскую, так получилось, по отцу был Михин, потомок, это знали все мы, Ивана Калиты, то есть царской крови.

Калита – из скифского рода.

Много скифов было когда-то на Руси, много было в Москве.

Отсюда и характерная, броская внешность шатровская, смуглота его, красота, восточная, южная, древняя.

Обрывки этих и прочих, подобных соображений проносились роем в мозгу.

Их сменяли видения, новые, надвигавшиеся непрерывно.

Всё усиливалось ощущение разрастающейся тревоги.

Боль была слишком сильной, просто невыносимой.

Меня лихорадило, в жар бросало, знобило, крутило.

Я то стонал иногда, то упрямо стискивал зубы и молча лежал и терпел.

День сменялся кошмарной ночью, ночь сменялась кошмарным днём, а я всё бредил, и всё ещё мучительно выживал посреди бесконечных, бессонных, измотавших меня видений.

И вот, сам не зная, зачем, почему я, больной, это делаю, нашарил я в темноте листок бумаги и ручку – и набело записал, почти вслепую, на ощупь, четыре стихотворения, мистических, как оказалось, и сверху потом написал название странного этого цикла: «Во дни беды».

И случайный листок бумаги с неизвестно зачем записанными на нём в потёмках стихами, вместе с ручкой, сразу же выпал на пол, вниз, у меня из рук.

То ли я потерял сознание, то ли всё-таки, может, заснул.

Утром я очнулся, уже отчасти поздоровевший.

Мне было неловко, что я, поневоле, ведь не нарочно, потревожил чету Пацюковых.

Извинился я перед ними. Сказал им, что постараюсь вскоре уйти от них.

Но куда идти? И к кому?

Да ещё в таком состоянии.

Телефон был рядом. Пришлось хоть кому-нибудь позвонить.

Механически я набрал застрявший в памяти номер одного своего знакомого, который порой позволял мне пожить, на птичьих правах, недолго, в его квартире.

И услышал голос его:

– Вчера мы похоронили, вот беда-то, Колю Шатрова…

Трубку выронил я из рук.

И увидел, внизу, на полу, возле тахты, где я мучился посреди видений, в бреду, и сражался за жизнь, исписанный мною листок бумаги.

Поднял его. Прочитал стихи свои. И – всё понял.

С трудом изрядным собрался.

Попрощался любезно с хозяевами.

И ушёл – куда-то вперёд.

В пространство. Или сквозь время.

В боренья свои – с недугами, видениями, кошмарами.

В бездомицы. В явь столичную.

На звук вдалеке. На свет…

Через год Маргарита, вдова Шатрова, когда рассказал я, вкратце, без многих подробностей, ей о своих видениях и показал записанные тогда, в конце марта, стихи, голову подняла высоко – и грустно сказала:

– У Коли был сильный приступ. Он закричал: «Маргарита, отвори мне скорее кровь!» Я растерялась тогда. Ничего я не понимала. Вчера только был он вполне, так думала я, здоров, как раз, похудевший, спокойный, вышел из голодания, целый месяц ведь голодал. И его Кириллов с Ширялиным, знакомые люди, нормальные, вроде бы, так я считала, уговорили выпить. Домашняя самогонка, очень чистая, уверяли, что целебная даже, возможно, не пробовала, не знаю, не пью и другим не советую, настоянная на травах. А на следующий же день ему стало внезапно плохо. Я испугалась. Очень. Совершенно не знала, как вести себя, что мне делать. Вызвала по телефону врачей. Приехала к нам «скорая помощь». Коля в тяжёлом был состоянии. Его увезли в больницу. Там, в тот же день, он умер.