Седая нить

И Маргарита надела на свою сухую, точёную, тёмноволосую голову королевы воображаемой приготовленную заранее, в обычной сумке, с которой ходила она везде, в одиночестве королевском, в роли вдовы поэта великого, несравненного, который сказал ей однажды: «Когда я умру, ты увидишь сама, что начнётся тогда», собственноручно сделанную ею, изящную, лёгкую, как в детской игре, корону.

Маргарита всегда её надевала, когда приходила в гости к своим знакомым.

Картонная, королевская, корона, сверху оклеенная конфетной, блестящей фольгой.

Отчасти, можно подумать, карнавальная, игровая.

Отчасти же – отдающая безумием, роковая.

Король со своей королевой.

Николай со своей Маргаритой.

Она так давно считала.

Так всегда говорила.

На стене её дачного домика в Пушкино, деревянного, вроде скромного теремка или старенького скворешника, – сказал мне кто-то, сгоревшего, больше не существующего, но так ли это, не знаю, – нарисованы были, помню, король со своей королевой. Разумеется, оба – в коронах.

Маргарита была художницей. Годами делала кукол. Каких-то я, кажется, даже видел. Но не запомнил.

Маргарита была блаженной. И практичной – как-то навыворот. Что ни сделает – всё не так. Но старалась всегда – держаться.

Она была старше Шатрова. Лет на десять. Никак не меньше.

Но существенной разницы в возрасте никогда она не замечала.

Колю она любила страстно, преданно, самозабвенно.

И очень уж своеобразно. Как никто никого не любил.

Шатрова похоронить хотел возле церкви, в которой служил он в семидесятых, отец Александр Мень.

С этим известным священником Шатров дружил и частенько, по-соседски, к нему захаживал, когда жил на даче в Пушкино.

Староста церкви, дама без имени и фамилии, решительно воспротивилась тому, чтобы здесь, у храма, какого-то там подпольного, неизвестного ей поэта, даже если на этом настаивал сам священник, захоронили.

И тогда Шатрова – сожгли.

Как давно предсказал он в стихах своих.

В крематории. В пламени страшном.

Урну с прахом – вручили вдове.

Урну с Колиным лёгким прахом, светлым пеплом, от жизни оставшимся, королевским, вернее, царским прахом, духом, вздохом по прожитым вместе с мужем счастливым годам, по любви, по женскому счастью, Маргарита держала долго при себе, у себя дома. Чтобы рядом супруг был всегда.

Когда она, время от времени, отправлялась куда-нибудь в гости, то неизменно с собой, в сумке или в пакете, и урну с прахом прихватывала.

Придёт, бывало. Накрашенная. Принаряженная. Причёсанная.

На свою точёную голову корону тут же наденет.

Урну с Колиным прахом достанет из сумки или пакета – и сразу её на стол, на самое видное место.

И приветствует всех собравшихся с достоинством, по-королевски:

– Здравствуйте! Мы к вам сегодня в гости с Колей пришли!..

Некоторые мнительные, с воображением развитым, пожилые, седые граждане, и не только они одни, но даже, куда уж дальше, зелёная молодёжь, и особенно, разумеется, чувствительные сверх меры и до крайности впечатлительные, из числа поклонниц шатровских былых, из числа любительниц поэзии, милые дамы, немедленно падали в обморок.

А Маргарита, высокая, стройная, королева, да и только, блестя глазами, одной рукой прижимая как можно крепче к себе урну с Колиным прахом, другой рукой грациозно поправляла свою корону и читать принималась всем, по памяти, с выражением, королевским, звенящим золотом, хорошо поставленным голосом, шатровские, удивительные, провидческие стихи.

Потом, по прошествии некоего, довольно долгого, времени, она, королева вдовая, всё-таки захоронила бесприютный шатровский прах.

Потихоньку. Втайне от всех.

Нелегально. Без всяких формальностей.

На Новодевичьем кладбище.

В месте привилегированном.

Там, где давно покоится отец её, крупный советский деятель времени сталинского, латыш, человек суровый и надёжный, Рейнгольд Берзинь.

В уголочке вроде каком-то закопала урну. Под боком, под опекою, у отца.

Пусть её король там лежит.

Уж она-то об этом знает.

Остальные – это неважно.

Тихо, мирно, самостоятельно, никого ни о чём не спрашивая и тем более не упрашивая, не вымаливая позволения на такое вот захоронение, как вдове у нас полагается, и тем более – королеве, предала она прах поэта, как сумела, сама, земле.

О чём впоследствии мне однажды и рассказала, чрезвычайно собою довольная.

Вот такая – о, Боже! – история.
И такая, представьте, судьба.
Наивысшая категория.
Сон – вне яви. И – пот со лба.
Что ни шаг, то сплошная мистика.
(Россыпь строк на пространстве листика.)
Что ни взгляд, зазеркальный знак.
(Не собрать их теперь никак.)
Что ни слово, астральный свет.
(Путь сквозь век. Череда примет.)
Кто сумеет – собрать, сберечь?
Ночь пройдёт. Возвратится – речь.

А потом, уже в девяностых, Маргариту просто ограбили.