Седая нить

С выдумкой вечной сквозь выверт.
Но интересен был он, человек и поэт, мне всегда.
Бывало, говорили мы часами.
О чём? Не ваше дело. Знаем сами.
О том о сём. Устроит вас? Ну, то-то.
Беседы наши были – сплошь щедроты.
Беседы наши были – откровенья.
Прозренья жили в них и дерзновенья.
Стихи кружились в них, подобно птицам.
И свет открытий пробегал по лицам.
Потом решил покинуть он Россию.
Уйти в пространство новое. В стихию.
В тепле грядущем руки отогреть.
Уехать. «На телёнка посмотреть?»
Не знаю. Но решенье в нём – созрело.
Встряхнуло душу. Птахою запело.
Призывно. За собою повело.
Куда? За словом, ищущим число.

Помню, как встретил его на холодной, пустынной улице, направляясь в гости к Сапгиру.

Худяков, худющий, задумчивый, измождённый вконец, шёл туда же.

Сказал мне тихо, растерянно:

– Тоска! Хочу выпить – и не с кем. Куплю бутылку сухого, зайду в какой-то подъезд, выпью там. В одиночестве. Сам. Выйду потом из подъезда. И дальше иду куда-то. Всё дальше иду. Куда?..

Году, наверное, в семьдесят четвёртом, случайно, встретил его в запущенном сквере возле Киевского вокзала.

Был он вместе со Львом Халифом, человеком бравым, бывалым, известным, но не стихами, а романом своим «ЦДЛ».

Оказалось, что оба они – вскорости уезжают.

Зашли, поначалу прикинув, где бы нам провести сегодня, на прощанье, часок-другой, все вместе, вина купив, к живущему неподалёку художнику Лёве Дурасову.

Посидели там. Помолчали,
Выпили символически.
Попрощались. Уже навсегда.
Больше я Худякова не видел.

Оказался он, путешественник в дебрях речи родной своей, далеко от Москвы, в Америке.

Жизнь в свободной, но в то же время совершенно чужой стране оказалась вовсе несладкой. Для него. Получилось – так.

Писал ли там он стихи?

Не знаю. Может – писал.

Пиджаки он там – разрисовывал.

Получались в итоге абстракции.

Худяковские. Неповторимые.

Их можно было носить, но также – на стену повесить, как холсты, и смотреть на них.

Всё-таки – не кацавейки.

В девяностых годах он вроде бы писал уже настоящие, с размахом, с полётом, холсты.

Огромные вещи. Абстракции.

Однажды устроил выставку.

Никто на неё не пришёл.

Как он сейчас живёт – совершенно не представляю.

Чем он занят – в своём далеке, в заграничном, глухом одиночестве?

Здесь, в Москве, где все его знали, был, конечно, он чудаком, но зато и поэтом. Помнит ли, как читал он:

– Ли быть, ли нет?..

Овсей Овсеевич Дриз.

Выглянувший из сказки в кошмарную повседневность седой мечтатель. Поэт.

В безрукавочке меховой сидел себе в уголке на сборищах у Сапгира, вино попивая. Смотрел глазами своими прозрачными – сквозь всех. Но куда? Кто знает!

Сутулился, вдруг собираясь в пушистый, тёплый клубок. Волшебную нить вытягивал оттуда. Струною она вдруг становилась. Являлись шагаловские скрипачи, играли. Дриз улыбался.

Метель за окном бушевала.

А здесь все были – свои.

Хорошо, когда люди – рядом.

Особенно в холода.

Уютно. Тепло. Спокойно.

Стихи читают. Вина достаточно. Сварят кофе. Чашечка невесомая, фарфоровая, кузнецовская, в руке – словно птичка. Певчая.

Свеча на столе. Погасшая.

Но можно зажечь. Горит.

Горит, никого не корит.

Горит, о судьбе говорит.

Жёлтое пламя. Чёрная тьма за окном, с сединою метельной, серебряной, пепельной.

Дриз чему-то вновь улыбается.

Но чему? Поди догадайся.

Не получится. И не пытайся.

Мечтатель седой. Молчит.

В уголке. В меховой безрукавочке.

Глаза свои щурит прозрачные.

Скрипачи ему что-то наигрывают.

Время тянет волшебную нить из клубка, за окно она тянется, вьётся в небе метельном, теряется в круговерти неведомой, вроде бы возвращается, вьётся над ним.

Дриз глядит на неё. Улыбается, доброй сказкою в мире храним.

Гена Цыферов. Детский писатель.

Тоже – сказочник. Может – волшебник.

Всё могло у нас быть в Империи.

Всё бывало. И Гена – был.

Соавтор Сапгира. Надёжный.

Многолетний. Любимый. Талантливый.

Ценитель ясного слова. Не бунтарь никакой, не оратор.

Супруг огромнейшей дамы по прозванию Император.

Чей-то ещё – супруг.

Людям славным – преданный друг.

Добрый увалень. Человек высокий, очкастый. Светлый.

Весь – из Моцарта. Прямо из музыки.

Выйдет из дому – словно из древнего, родового замка – в жестокую, с пьянью, с нечистью всяческой, явь.

Улыбается – всем и всему. Призадумавшись, молча идёт по московским бульварам, по улицам.

То на солнышко тихо сощурится, то глядит на деревья, то слушает воркование голубей.