Седая весна

Вся беда его была в том, что он, несмотря на все свои мужичьи данные, был слишком низкорослым и тщедушным. А Марфа — его жена, отличалась от русской печки лишь тем, что та была голой, а баба одетой. Печка не бранилась и не дралась. Марфа — не прекращала ругаться. О спину мужа изломала с десяток ухватов. И мужик все грозил когда-нибудь добраться до нее и наломать бока.

Баба не боялась. Глянув сверху вниз, заливалась смехом. Оно и верно, Фома едва доставал ей до пупка. Если когда хотел поозоровать и ущипнуть за грудь, приходилось вставать на цыпочки либо подпрыгивать. Но то по молодости. Нынче Фому ее груди уже не возбуждали. Он и женился-то на Марфе не сам. А по слову матери. Та сама приглядела ему девку в деревне. Уговорила и привезла в дом. С сыном не советовалась. Не спросила, правится ему ее выбор иль нет? Завела в избу и, поставив посередине, сказала:

— Вот жена твоя! Расписывайся и живи с ей!

Фома, как глянул на невесту, чуть не позабыл мужичье звание. В голос взвыл:

— Маманя! За что? Я ж тебя не обижал! Ничего худого не утворил. Живу спокойно. Работаю. Все деньги тебе отдаю! Нешто так опостылел? Дозволь одному до гроба жить, чем с этакой кобылицей в паре мучиться?

— Молчи, окаянный! За что Марфу порочишь? Девка хоть куда! Тебя, блохатого, в грудях носить станет.

Фомка глянул на громадные груди невесты, так похожие, по размеру на два переспелых арбуза, и вдавился в диван от ужаса, представляя себя в них задохнувшимся. Глаза его округлились, он взвыл жалобно, скуля по-щенячьи:

— Маманя! Пить не стану, клянусь! По девкам, не буду бегать. Яйцы сам себе откушу. Только ослобони от этой женитьбы! Не губи! До гробу буду ноги тебе мыть! Не загоняй в петлю своими руками! — зашелся в страхе, увидев, что невеста идет к нему сама.

Половицы под Нею гудели.

— Чего это ты тут кочевряжешься? Эдакий заморыш! Ну, чисто геморрой! А туда же! В мужики хочет просклизнуть! Да я если б не в деревне, а в городе жила, сыскала себе прынца! Всамделишного. Не такого замухрышку, как ты! Да только у нас единое старье осталось доживать. Сбегли мужики в город, когда я еще малой была. На всю деревню пять мужиков остались. Самый молодой еще Врангеля помнит. Говорит, что у Кутузова в ординарцах был. Другие — с Суворовым самогонку пили. У них не то что внуки, правнуки с Буденым ходили. Этим бабы ни к чему. Вот и осталась я одна, как забытая копна на чужом сеновале. Всем без нужды. Все при мне, а никому не надо. Тут же, как на грех, сам видишь, природа поперла во все щели. Куда с ней деваться? Надо думать об завтрашнем дне. Так и родители наказали мне: «Ступай, Марфа, в город! Мужик плюгавый? Зато колотить не смогет. Сама с им управишься! В одном кулаке удержишь! А не смогешь — подмогнем! Живи там хозяйкой от первого дня! Так что голодовать и бедовать не будешь». А коль бедокурить удумаешь, ухи вырву! — пообещала, усевшись рядом. Диван под нею человечьим матом вскрикнул. Фомке на нем остался маленький уголок. — Ты не бойся меня! Иди сюда, пострел, — позвала его, усадила на мягкое, теплое колено. И обняв, прижала к тугой груди. — Мы ж не с добра в деревне бедовали. Боялись города, что чумы. Потому что из сосланных. Склепали деда с бабкой. Вот и сослали их в Сибирь. Вся детва в пути поумерла. Девять душ, как один, ушли на тот свет. Мой отец уж там народился. Бедовый малец выходился. Выжил один за всех. Слышь иль нет? Да не трясись! Я только с виду такая! Маманя говорила, когда разрожусь, схудею. В нашем роду все бабы сракатые. Потому что здоровья много. Вот и тебя, геморроя, откормлю! Будешь как кабанчик! В бане научу париться. Но и вкалывать заставлю, чтоб семью держал. В нашей семье завсегда мужики управлялись везде с потом. Оно повсюду так-то. Вон когда нас из ссылки возвернули, дед с бабкой не схотели в город вертаться. И подале от кляузников — в глушь сбегли, в самую что ни на есть. Там людям не до глупостев. Не до соседей. Себя и семью кормить надо. Так-то вот и зацепились. Прижились. Меня уж потом народили, когда на ноги встали. Оттого я поздняя у них, переспелая. Ты слышь? Никак уснул, угомонился, успокоился. Ну и ладно. Выходит, перестал пужаться. И то славно, — переложила Фому на койку, сама переоделась, помогала матери по дому.

А через три дня приехал отец невесты. Подкатил к крыльцу на лошади. Выволок из телеги мешки с картошкой, ящики с салом, банки с медом и вареньем. Познакомился с Фомой. Оглядел дом и сарай. И через три дня вернулся. Уже с коровой, двумя подсвинками, тремя десятками кур. Всю неделю возил продукты и приданое дочери. В подарок от себя привез двухведерную бутыль забористой самогонки. От матери — швейную машинку

дочке. И, отметив роспись Марфы с Фомой, успокоился и уехал в деревню до самой весны.