Седьмая функция языка

Фуко говорит, что никогда бы такого не сделал и, кстати, когда попросили, отказался. (Академическое соперничество превыше всего: он мимоходом напоминает, что его попросили РАНЬШЕ, чем Деррида. О чем? Пока нельзя говорить. Но он отказался, потому что друга не предают, даже если это так называемый старый друг со всеми вытекающими – успел надоесть, не избавиться от обид…)

Деррида отвечает, что нужно двигаться дальше. На карту поставлены разные интересы. Политические.

Фуко закатывает глаза.

Появляется Б.А.Л. Его вежливо выпроваживают в дверь. Естественно, он полезет в окно.

Альтюссер тем временем спит. Его бывшие ученики надеются, что без сновидений – ему же лучше.

52

«Теннис грунтовый показ всемирная трансляция на траве да вот как надо отбивать решительно второй мяч попадание укороченный свеча слева по линии борг коннорс вилас мак… инрой…»

Соллерс и Кристева за столиком у киоска в Люксембургском саду; Кристева без энтузиазма терзает блин с сахаром под монолог неутомимого Соллерса, который пьет кофе со сливками.

И рассуждает:

«Случай Христа – особый, ведь он говорит, что приидет снова».

Или еще:

«Как сказал Бодлер: я долго учился не ошибаться».

Взгляд Кристевой останавливается на молочной пенке.

«Апокалипсис на иврите – „гила“, что значит „открывать новое“».

Кристева делает глубокий вдох, чтобы справиться с тошнотой, подступающей к горлу.

«Если бы библейский Бог сказал “Я есмь всюду”, это бы всюду и разнеслось…»

Кристева пытается спастись самовнушением. И мысленно повторяет: «Знак не есть предмет, и все же…»

Знакомый издатель выгуливает ребенка и подходит к ним поздороваться, он прихрамывает и курит «Житан». Издатель спрашивает, над чем Соллерс работает «в данный момент», и, естественно, писателя не приходится тянуть за язык: «Это роман, в котором будет много портретов и персонажей… сотни сцен из жизни… Война полов… не думаю, что найдется книга более содержательная, многогранная, едкая и легкая».

Кристева по-прежнему под гипнозом молочной пенки, но сдерживает тошноту. Она психоаналитик, поэтому ставит диагноз: у нее позыв вывернуться наизнанку.

«Это будет философский роман, даже метафизический – бесстрастный и лирический реализм».

Инфантильная регрессия, связанная с травматическим шоком. Но ведь она Кристева: сама себе хозяйка. И может с собой совладать.

Соллерс выливает целый поток на издателя, который супит брови, желая показать эдакое возбужденное внимание, а ребенок уже теребит его за рукав. «Крайне симптоматичный поворот второй половины двадцатого века будет показан в скрытых и явных линиях повествования. Из них можно будет вывести таблицу элементов: женские тела отрицательные (почему), мужские, положительные (в чем именно)».

Кристева медленно тянется к чашке. Заводит палец под ручку. Подносит бежевую жидкость к губам.

«Философы предстанут в границах частного, а женщины – они истеричны, расчетливы, но при этом доступны и не заморачиваются».

Делая глоток, Кристева закрывает глаза. Она слышит, как ее муж цитирует Казанову: «Если наслаждение существует и испытать его дано лишь при жизни, то жизнь есть счастье».

Издатель переминается с ноги на ногу: «Великолепно! Очень хорошо! Хорошо!»

Ребенок таращит удивленные глаза.

Соллерс разошелся и теперь говорит в настоящем времени: «Тут благочестивцы и благочестивицы морщатся, социоманы и социопаты кричат – мол, всё по верхам, индустрия зрелищ дает осечку или во что бы то ни стало стремится исказить признанный факт, Дьявол недоволен, ведь удовольствие должно разрушать, а жизнь – несчастье».

Кофе вливается в Кристеву ручьем теплой лавы. Она чувствует пенку во рту, в горле…

Издатель хочет заказать Соллерсу книгу, когда эта будет закончена.

Соллерс в сотый раз описывает забавный случай, произошедший с ним и с Франсисом Понжем[273]. Издатель вежливо слушает. Ох уж эти большие писатели! Любят они по сто раз пересказывать свои фантазии, вечно муссируют придуманное.

Кристева размышляет о том, что фобия никуда не девается, а только проскальзывает под язык, что фобический предмет – это протописьмо и, наоборот, любое высказывание, будучи письменным, становится языком страха. «Писатель – фобический невротик, умеющий создавать метафоры, чтобы не умереть от страха и воскреснуть в знаках», – произносит она про себя.

«От Альтюссера нет новостей? – спрашивает издатель. Соллерс внезапно замолкает. – После Барта… ужасно. Что за год!» Соллерс отвечает, глядя куда-то в сторону: «Да, мир сошел с ума, что вы хотите! Но таков удел меланхоличных душ». Он не видит, как зрачки Кристевой расширяются, становясь двумя черными дырами. Издатель откланивается, уводя ребенка, который что-то вякает.

Соллерс не сел и пока молчит. Кристева представляет глоток кофе стоячей водой у себя в желудке. Опасность миновала, но пенка осталась. Тошнота притаилась на дне чашки. «Дифферансы – мой конек», – говорит Соллерс. Кристева залпом осушает чашку.

Они идут дальше к большому пруду, где дети пускают деревянные кораблики, которые их родители берут напрокат за несколько франков.