Седьмая ложь

Хотелось бы мне, чтобы моя жизнь закончилась со смертью Джонатана. Но она не закончилась. Потому что горе так не работает. Ты тянешь лямку своей жизни, пока ты жив, даже если и рад бы положить этому конец. Живешь, если только у тебя не хватает мужества самостоятельно поставить точку. А поскольку у меня кишка тонка, мне не оставалось другого выбора, кроме как жить без Джонатана.

А теперь и Марни постигла та же судьба: ей предстояло жить без Чарльза.

Я, собственно, к чему веду? К тому, что наша с Марни история продолжалась. Надеюсь, ты не возражаешь, если я буду рассказывать дальше, ведь у нас с тобой полно времени. Тем более что ты вряд ли захочешь остаться тут в одиночестве.

Важно признать: в дни, последовавшие за смертью Чарльза, я вполне отдавала себе отчет в том, что приняла необратимое решение. И его последствия меня устраивали. Да, мне порой бывало грустно, когда я видела опухшие веки Марни, ее потрескавшиеся губы, отчаяние, написанное на ее лице. Но я не испытывала чувства вины. Напротив, настроение у меня было довольно оптимистическое. Мне казалось, что я нашла способ создать свою паутину. И это давало мне ощущение большей безопасности, большего спокойствия.

Но я отвлекаюсь.

Тебе достаточно будет знать вот что: я хотела вернуть свою лучшую подругу. И мне это удалось.

Но лишь на время.

Ложь пятая

Глава двадцать первая

На похоронах было многолюдно. Коллеги Чарльза, в большинстве своем мужчины с волевыми подбородками и в строгих черных костюмах, привели с собой жен как под копирку: хорошеньких блондинок в облегающих черных платьях и лаковых туфлях на шпильке. Их сопровождала секретарша Чарльза Дебби, единственная в этой компании женщина, которая весила больше девяти стоунов и была ниже пяти футов[3], – дама за шестьдесят, коренастая, полная, с коротко стриженными седыми волосами. Ее элегантный жакет слегка морщил на пуговицах. Я уже видела ее раньше у Чарльза с Марни: она как-то раз заходила к ним в пятницу вечером занести какие-то документы.

Друзья Чарльза по школе и университету подъехали одновременно, все до одного в темных очках, поднятых на макушку, и в узких черных галстуках. Они топтались у церковных ворот, докуривая свои сигареты, туша их о прутья ограды и давя каблуками о плиты мостовой. Кто-то приехал с детьми, маленькими мальчиками в черных брючках и белых рубашках. Трое мальчишек устроили шумные игры, заливаясь неуместно веселым смехом. Я вдруг поймала себя на том, что задаюсь вопросом: а Чарльз в своем гробу тоже лежит в галстуке, повязанном вокруг свернутой шеи?

Сестра Чарльза Луиза прилетела из Нью-Йорка, впервые оставив на мужа и младших близнецов, и старшую дочь, и разрывалась между паническим беспокойством за их благополучие – будут ли они вовремя накормлены, помыты, переодеты? – и попытками продемонстрировать, что она страдает сильнее всех присутствующих. Мне лично слабо в это верилось. И тем не менее она усиленно изображала невыносимое горе. Судя по всему, у нее при себе был неиссякаемый запас бумажных носовых платков, она беспрестанно подкрашивала ресницы и то и дело громко всхлипывала. Мать Чарльза тоже планировала присутствовать. По словам Луизы, самочувствие матери чуть улучшилось, но потом внезапно оказалось, что это вовсе не так и она слишком слаба для столь долгого и утомительного путешествия. Зато были родители Марни. Мы думали, что ее брат прилетит тоже, но на него навалилась уйма работы, и вырваться у него не получилось, к тому же лететь из Новой Зеландии было очень дорого, и он пообещал, что непременно приедет, но чуть попозже, когда все немного уляжется.

Марни, судя по всему, не возражала. В эти несколько дней перед похоронами она была совсем притихшей, скользила из моей спальни в кухню, а из кухни в ванную, точно призрак, или неподвижно, как изваяние, сидела на диване, уставившись на подарочные коробки с дисками, – мы с ней смотрели эти фильмы сто лет назад, когда они только вышли. Она практически не плакала, зато по ночам не раз с криком подскакивала в постели, потом просыпалась и, извинившись, немедленно укладывалась обратно. Марни все еще находилась в глазу урагана, и, пока реальность вокруг нее бешено вращалась, она беспомощно стояла в центре, дожидаясь, когда этот беспощадный вихрь подхватит ее, чтобы выплюнуть.

В первые недели после потери она вообще не заходила в Интернет, отключив все уведомления и игнорируя сообщения, просочившиеся через этот барьер. Впрочем, пару дней она пыталась отвечать всем – убитым горем, переживающим и подозревающим, – и это оказалось ей не по силам. Голосов было слишком много, а времени слишком мало. Она отошла не только от своей работы и от телефонного общения, но и от большого мира вокруг нас. Она просто сидела и смотрела перед собой, как будто ждала указаний. За две недели она ни разу не переступила порога квартиры; первым ее выходом были похороны.