Седьмая ложь

Мне необходимо было сосредоточиться.

Я велела себе успокоиться.

Значит, кто-то что-то слышал.

Это был не лучший вариант.

Но возможно, еще не катастрофа.

Потому что любой, кто когда-то жил в окружении других, знает, что люди – существа шумные, иногда очень шумные. А десятки квартир, втиснутые в один многоквартирный дом, всегда казались мне перебором. Где-то вечно плакали дети, и их утешали матери, и играла музыка, и слышался застольный смех, и бешено вибрировали стиральные машины, и хлопали двери, и топали чьи-то ноги, и звонили будильники или телефоны. А кому из нас не доводилось быть невидимым свидетелем чужой семейной ссоры, когда градус взаимных претензий становится все выше, а перепалка все ожесточеннее и с обеих сторон начинают сыпаться все эти дежурные «ты меня не слушаешь», «что ты меня вечно пилишь» и «ну почему ты не можешь хотя бы попытаться поставить себя на мое место»?

Не исключено, что кто-то в самом деле слышал, как Чарльз кричал, но это не имело никакого значения. Никаких весомых доказательств того, что он умер не мгновенно, не было. Крик падающего мужчины вполне мог на поверку оказаться визгом расшалившегося ребенка или возмущенными воплями недовольного жизнью подростка. Раздраженный рык и гневные восклицания с тем же успехом могли быть шумным скандалом между супругами, по горло сытыми друг другом, поженившимися слишком рано и слишком давно.

Ничего нового в этом не было. Равно как и ничего, заслуживающего внимания.

Ни одно из маленьких открытий Валери ничего не изменит. Все это в лучшем случае – косвенные улики, которые, скорее всего, были бы признаны несущественными. Поэтому я принялась избавляться от остатков своей паники, методично разбирая ее по косточкам и по очереди отбрасывая каждую ее составляющую.

Куда большую проблему – она определенно требовала решения, однако с ней так легко не разделаешься – представляла собой настойчивость Валери. Необходимо было избавиться от нее, заставить ее замолчать, сбить ее со следа, чтобы она, при всем старании, не сумела дотянуться до фактов, способных поставить под угрозу мою дружбу.

Я пошарила по кухонным шкафчикам в поисках чего-нибудь съестного. День выдался очень длинный, я валилась с ног от усталости, к тому же у меня болела голова, ломило лоб, боль, казалось, была сконцентрирована где-то в пространстве перед моим лицом. На одной из полок обнаружился завалявшийся пакет с остатками хлеба. Я соскребла плесень и запихнула их в тостер – все четыре куска. Потом положила на них масло, толстое и желтое, и смотрела, как оно тает, становясь прозрачным. Я была хозяйкой положения и намерена была ею оставаться. Я полила тосты жидким медом и, взяв один, наклонила его, чтобы мед распределился по поверхности. Тягучий янтарный мед на поджаристом тосте напомнил мне о Марни.

Я взяла тарелку в постель и аккуратно все съела, памятуя Эмму, которая терпеть не могла крошек. Потом отправила сообщение Питеру, объяснив, чем было вызвано мое сегодняшнее отсутствие на работе, и практически сразу же получила от него в ответ «Поздравляю!». Почему-то это меня обрадовало: кто-то счел, что я тоже заслуживаю поздравлений.

Я погасила лампу и в призрачном свете телефона принялась пролистывать на экране новые фото Валери. Она выложила фотографию, на которой они с соседкой по квартире держали в руках стаканы с неестественного цвета коктейлями в каком-то многолюдном ресторане, и еще одну, с заходящим солнцем, снятую с ее балкона. Было там и невероятное видео: Валери отплясывает в компании пятерых человек, собравшихся в круг. Подпись гласила, что они готовятся к какому-то выступлению, намеченному на лето.

Я поставила будильник и велела себе держать хвост пистолетом и ничего не бояться. Потому что я найду способ положить всему этому конец.

Глава тридцать третья

На следующий день я с самого утра снова поехала в больницу. Мне не терпелось увидеть Марни и Одри. На входе в родильное отделение я спросила, где они лежат, и меня отправили в палату в другом конце коридора. Я подошла к кровати номер семь, как мне было сказано, и обнаружила, что она скрыта тонкой голубой шторкой. Найдя щелку, я немного ее приоткрыла и сунула туда нос.

– Можно? – спросила я.

– Заходи, – отозвалась Марни.

Она сидела в постели, до пояса укрытая одеялом. Ее рыжие волосы были собраны в гульку на макушке. На ней была голубая больничная сорочка, и, со своим нежным, чуть припухшим лицом и ясными лучистыми глазами, Марни показалась мне невыразимо прекрасной.

– Доброе утро, – сказала я, примостившись в изножье кровати.

Матрас под моим весом немедленно просел.

– Ну-ка, кто это такой пришел нас навестить? – пропела Марни тоненьким, каким-то кукольным голоском, глядя не на меня, а на малышку, которую прижимала к груди. Она развернула Одри ко мне, чтобы я могла полюбоваться складочками на ее крохотных щечках, слегка помятым со сна личиком и ротиком, который открывался. – Кто это, а? – пропищала Марни.

– Доброе утро, Одри, – произнесла я.

– Привет, тетя Джейн, – все тем же писклявым голоском отозвалась Марни.