Седьмая ложь

– Да уж вижу, – сказала я. – Что случилось?

– Знаю-знаю, – закивала она. – Весь дом вверх дном. Я пыталась отдаться потоку, есть то, что нужно, и фокусироваться только на схватках, а потом подумала, почему бы не прибраться в квартире, ну чтобы все подготовить, понимаешь, а потом меня внезапно скрутило, ну и вот, – она снова махнула рукой, – что из этого вышло, сама видишь.

– Ясно, – произнесла я.

Я знала, чего она от меня хочет. И что ей сейчас нужно. Я всегда это знала. А она всегда знала, что я сделаю для нее все, чего бы она ни захотела: без вопросов и без жалоб.

– Так, давай-ка ты посидишь, – сказала я, – а я пока по-быстренькому приведу тут все в порядок.

Марни улыбнулась, и я порадовалась, что в такой ответственный момент, в преддверии нового этапа нашей жизни, нашлось время для «порядка по-быстренькому». Думаю, это привело меня к убеждению – ложному, как выясняется, – что ничего не изменится, что не стоит чувствовать себя ничтожной в сравнении со значительностью этого момента, что все будет в порядке.

Марни снова принялась скакать на своем мяче, а я засновала между комнатами, собирая и разнося по местам вещи, выкидывая мусор в ведро и аккуратно складывая непривычные, крохотные, пахнущие невообразимой свежестью одеяльца. Я распахнула окна. Был один из первых в этом году погожих дней – я даже не стала надевать плащ, который захватила с собой, – и гулявший по квартире ветерок дышал весной. Когда квартира была вылизана до блеска, я ополоснулась под душем, сделала нам с Марни чай – ей с большим количеством молока, мне с чисто символической капелькой – и присела на диван перед телевизором. Был включен круглосуточный новостной канал. Я взяла Марни за руку.

– Ты позвонишь моей маме? – попросила она.

Эта просьба стала для меня неожиданностью.

– Что? – переспросила я. – Зачем?

– Может, она захочет присутствовать? Ну или хотя бы быть в курсе того, что происходит.

– Ладно, – сказала я. – Ты точно этого хочешь?

Она кивнула.

– Ну, тогда хорошо.

Я вышла в прихожую, некоторое время постояла там, потом поправила пальто на вешалке и ногой загнала какое-то перышко в щель между полом и плинтусом и лишь после этого набрала номер матери Марни и с облегчением выдохнула, когда та не взяла трубку. Я оставила ей короткое и бессвязное голосовое сообщение, из которого она, скорее всего, все равно ничего толком не поняла бы, и несколько минут спустя вернулась в комнату.

К полудню схватки у Марни стали повторяться через три минуты, и я вызвала такси, чтобы ехать в больницу. Она переоделась в легкое летнее платье. Во всем остальном ей было слишком жарко и неудобно. Мы сидели рядышком на заднем сиденье, и, когда машина подпрыгивала на ухабах, Марни постанывала с закрытыми глазами, как будто в темноте легче было переносить боль.

В больнице Марни, отметившись у стойки регистрации, проковыляла к лифту. Мы добрались до родильного отделения, и я удивилась, глядя вокруг. Вроде бы все приметы обычной больницы были налицо: белые стены, кафельный пол и неистребимый запах дезинфекции, – и тем не менее что-то неуловимо отличалось. Другое освещение? Улыбки медсестер в пастельной униформе? Не знаю, в чем причина, но общая атмосфера здесь была куда менее гнетущей.

По пути сюда мы видели множество больных; по больничным коридорам везли пожилых женщин, похожих на привидения и казавшихся крошечными на своих каталках. Тут же все пациентки были с огромными животами, покрытые испариной и в буквальном смысле лопающиеся от жизни.

Улыбающаяся акушерка в бело-голубой форме отвела нас в боковую комнатку.

– Ну вот, милая, – сказала она. – Вы тут пока располагайтесь, а я загляну к вам через пять минут.

Марни вцепилась в спинку кровати и принялась покачиваться из стороны в стороны, надув щеки и снова закрыв глаза.

– Ты побудешь со мной? – прошептала она. – Пока все не кончится? Пока ребенок не появится на свет?

– Ну конечно, – сказала я. – Конечно же я побуду с тобой.

Что за вопрос – куда бы я от нее делась?

Одри Грегори-Смит появилась на свет в семь часов десять минут вечера двадцать четвертого апреля. Она была маленькая и сердитая, с крохотным красным личиком и опухшими, плотно зажмуренными веками, стиснутыми почти так же крепко, как и ее кулачки. У нее были реденькие светлые волосики, складчатые локти, колени и пальчики и похожий на розовый бутон недовольный ротик.

Марни прижимала свою новорожденную дочку к груди, разрываясь между радостью и паникой, твердя, что ей сейчас, кажется, станет плохо и что она может уронить малышку, а потом вдруг неожиданно закричала:

– Эй! Кто тут за все отвечает?

Я накрыла ее руку своей:

– Ты. – Мне не хотелось ее пугать, но ведь это же была правда. – Ты теперь за все отвечаешь.

– Вот черт! – отозвалась она, потом ошалело улыбнулась. – М-да, кажется, у нас проблема. – И немедленно разрыдалась.

Я принялась гладить ее по голове, утешая.

– Где моя мама? Она уже едет? – вскинула на меня глаза Марни.

– Я не знаю, – отозвалась я.

Я считала, что ее мать не заслуживала того, чтобы присутствовать при таком важном моменте.