Седьмая вода

— Нет, Максимушка, — мягко, но настойчиво произнесла она. — Со мной Василиса останется!

— Мариш, родная, Василисе же отдохнуть тоже надо! — взгляд, который мужчина бросил на меня, был прямо умоляющим. И от этого я почувствовала себя снова неловко и, извинившись, ушла в коридор, давая поговорить наедине.

Мы не обсуждали с мамой вопрос моей смены, но, очевидно, она этого не хотела, а значит, были причины. Я была совсем не против и дальше остаться. За это время мы с мамой стали ближе, чем за все прежние годы, понимали друг друга, просто обменявшись взглядами, и мне было немного страшно потерять этот контакт так скоро. А что касается Арсения… Мы продолжали каждый день общаться по телефону, хотя это и близко не напоминало те срывающие крышу разговоры в прежние дни. Было похоже, что между нами сама собой сформировалась некая негласная договоренность не обсуждать пока собственно нас, и мы оба ее придерживались. Чем больше проходило времени врозь, тем спокойней и тише становилось у меня в душе. Я старалась убедить себя в мысли, что, хоть как любовники мы закончили свое существование, но это не должно как-то повлиять на общую атмосферу в семье. Мы два взрослых человека, а значит, временное сближение, а потом его прекращение не должно вернуть нас в состояние холодной войны, длившееся годами. Я точно к этому возвращаться не намерена. Хотя иногда, когда я лежала перед сном в постели, держа в руке телефон, мне казалось, что на самом деле это мое видимое успокоение — просто ледяная корка над готовящимся к эпичному взрыву вулканом. Накрывало секундное желание набрать Арсения самой и потребовать ответов. Просто взять и проорать: «Скажи, что дальше? Кто мы друг другу? Кто я тебе? Что я для тебя?!». Но, конечно, я этого не делала. И при каждом его следующем звонке мы почти непринужденно болтали, о чем угодно, только бы не касаться этой темы.

Дядя Максим стремительно вышел из палаты и сверкнул на меня глазами, в которых явственно читались гнев и даже обида.

— До свидания, Василиса, — достаточно вежливо и сдержано буркнул он и, чуть замешкавшись, будто что-то хотел сказать, но передумал, мужчина все же развернулся и порывисто зашагал по коридору.

— Мама вас очень любит, вы ведь знаете!

Дядя Максим затормозил и оглянулся. Теперь я видела уже скорее огорчение на его лице, нежели злость.

— Любит. Однако же гонит, — вздохнув, ответил он и быстро ушел.

— Мам, почему? — я застала ее неотрывно смотрящей в окно, а по щекам катились слезы.

— Я так по нему скучаю… У меня каждая клетка рвется по нему, дочь! — всхлипнув, ответила она.

— Ну, тогда почему не позволила сменить? Я бы не обиделась, честно! Я же понимаю, что вам вместе побыть надо.

— Нет, котеночек! — замотала мама головой. — Он будет жалеть меня. Я его как себя знаю. Он же ни секунды не сможет смотреть, как мне больно, и будет стараться все делать за меня, оберегать.

— Так ты меня оставила, потому что я у тебя жесткосердечная дочь и спокойно переношу твои мучения? — я попыталась пошутить, но, судя по укоризненному маминому взгляду, неудачно.

— Нет, что ты. Но нам, женщинам, проще понять и примириться с неизбежностью боли, мы ее терпим и преодолеваем, осознавая, что она просто часть нашего пути. А мужчины… у них это по-другому. С болью они либо яростно борются, не желая признавать частью процесса, особенно когда это касается их близких. Либо ломаются, гробят себя в отчаянии, с которым не могут совладать или отстраняются, становясь недоступными.

— И что, по-твоему, сделает дядя Максим?

— Сожжет себя. Дотла сожжет.

— Он очень сильный, мам. Может, зря ты так?

— Вот именно, Васюня, что сильный и будет, глядя на меня, над собой измываться. Пока совсем сердце не порвет. Он же не мальчик уже. А не дай Бог что с ним… Я же не смогу… без него. Совсем. Мы сами справимся, дочь. Ведь справимся?

— Конечно! Я за любое твое решения, мам.