Седьмая жена Есенина

Он не собирался спрашивать об этом вслух. Получилось помимо воли и достаточно громко. Любительницы «Старого мельника» приняли вопрос на свой счет и повернулись к нему. В другой раз, уловив интерес к себе, он мог бы запросто ввязаться в разговор, а там уж по настроению решить: открыться им или остаться случайным собеседником, но здесь неожиданно для себя засмущался и попросил извинения. Не до них. Сейчас бы он предпочел, чтобы к его столику подсел Жернаков. Ох уж эти нежнейшие братья-поэты. А ведь когда-то считались друзьями, а уж собутыльниками – не только считались. Однако соперниками не были. Жернаков, еще студентом Литинститута проторивший тропу в пару столичных журналов, видеть соперников среди земляков не желал. Назначил себя первым поэтом родного города и сумел внушить это не только жене, но и местным чиновницам. Чтобы в тебя поверили другие, надо прежде всего самому слепо верить в себя. Можно сказать и прямее: чтобы обмануть других, надо сначала обмануть себя. Было в нем что-то от культуриста, демонстрирующего на подиуме напряженную рельефную мускулатуру, покрытую искусственным загаром. Стихи его, сдобренные яркими, но невнятными и неуместными метафорами, создавали иллюзию силы, однако при внимательном чтении становилось понятно, что мышцы дутые, и попутно вспоминалось расхожее мнение, что увлечение анаболиками чревато импотенцией. В какое-то хмурое утро Жернаков, на свою беду, прозрел. И характер его стал портиться. Пока верил в собственную гениальность, он был чванлив, но независтлив и беззлобен. После прозрения чванливость не исчезла, осталась как защитная оболочка, но ее уже не хватало, требовалось и усиление брони, и охрана, оттого и появилась агрессивная озлобленность. И здесь очень кстати подвернулось Машкино сочинительство. Сразу после первых напечатанных в «молодежке» стихов он позвонил и поздравил с появлением поэтической династии. Потом при каждой встрече не упускал случая напомнить, что гении подряд не рождаются, природе нужен отдых. Приходилось отшучиваться, заявлять, что природа отдыхала не на дочери, а на отце. Стихами Машка болела недолго. Хотя получалось вполне прилично, не хуже, чем у девиц, печатающихся в «Юности». Не утерпела и она, послала, ни с кем не советуясь, отправила на имя главного редактора. Ответ получила, естественно, от литконсультанта с неизвестным именем. Отказали, скорее всего, стандартно вежливыми словесами, но девчонка обиделась, порвала письмо на мелкие кусочки и бросила в мусорное ведро. В тот же день, дождавшись, когда мать уснет, поскреблась в комнатенку отца, именуемую кабинетом, и с порога торжественно заявила, что с сего момента навеки завязывает с рифмованной чепухой, и чтобы подчеркнуть серьезность и взрослость своего решения, выставила на стол бутылку вина, а о том, что стаканы в кабинете имеются, она знала с детсадовского возраста. Уже в четыре года она заявляла, что папа ее лучший друг и вообще она предпочитает дружить с мужчинами. Однако, выбирая папу в друзья, отнюдь не искала себе защитника, наоборот, сама постоянно защищала его от матери. Был случай, когда он тупо доказывал, будто бы не принял ни грамма, жена кричала, что от него воняет, как от пивной бочки, маленькая Машка встала между ними и выговорила: «От папы всегда приятно пахнет». И уж совсем растрогала отца, когда, подслушав его разговор с приятелем, принесла им на опохмелку горсть накопленной мелочи. Так случилось, что страждущим товарищем по несчастью в то утро оказался именно Жернаков. Господи, как он умилялся, а потом лет десять по разным компаниям не уставал рассказывать о гениальной девочке, даже стихи о ней собирался написать. В ту ночь, когда Машка поклялась завязать с рифмоплетством, они впервые выпивали вдвоем. Теперь он не мог вспомнить, повторялось ли нечто подобное. Бутылки, наверное, все-таки были, но слишком обыденные. А тогда просидели часа три. Он, стараясь говорить помягче, просил ее не спешить с выводами, не зарекаться, но предупредил, что занятие это весьма ненадежное и, как показывает история, ни одной приличной поэтессе женского счастья стихи не принесли. И вообще говорила больше она, а он слушал и удивленно радовался: какая у него вырастает умная и по-человечески правильная дочь. Обещанные стихи о ней Жернаков так и не написал. Теперь, наверное, собирается написать рецензию на ее книгу. И опять завязнет в устных рассуждениях. Он давно уже ничего не пишет, только названивает. Отыщет, валяясь на диване, похожие строчки у двух поэтов и тянется к телефону, поделиться со знакомыми радостной находкой. А чему здесь радоваться? Последнее время его любимой книгой стали «Окаянные дни». Начитается, подзарядится желчью, потом звонит кому-нибудь и оповещает, каким мелочным человечком был советский граф Алексей Толстой или как самовлюбленный Иван Алексеевич относился к Блоку. И непонятно было, чей авторитет он старался расшатать: показать, насколько желчен и завистлив к чужой славе Нобелевский лауреат Бунин или насколько преувеличено значение Блока. Скорее всего получал двойное удовольствие: и от невольного саморазоблачения Бунина, и от его хлестких характеристик, опускающих знаменитых художников до нашего уровня.