Седьмая жена Есенина

Через час после его ухода она переписывала набело новое стихотворение. Выплыла в памяти соседская кошка, сидящая на перилах балкона, и слово за словом, строчка за строчкой, вроде как сами собой сложились в законченную вещь; и свежие образы подвернулись под руку, и неожиданные эпитеты удачно втиснулись между нужными словами. О ссоре, запах ожидания которой успел наполнить комнату, в стихах не было даже намека, но она уже знала, что именно это предгрозовое состояние и подтолкнуло ее к столу, заставило схватиться за карандаш. Записала, сняла платье и, не надевая халата, принялась мыть пол. Увлеченно и размашисто водила тряпкой, словно зарядку делала, и бравая пионерская песенка помогала держать ритм.

Он вернулся нестриженым, но пьяным. Впрочем, она и не удивилась. Когда он признался, что голоден, посчитала это очередным шагом к примирению. Но надолго его не хватило. Чайник еще не закипел, а он уже вопрошал:

– Зачем ты скрыла, что была замужем?

– Я тебе говорила.

– Что-то не припоминаю. Когда?

– В первый же день. – Она и сама не помнила: говорила или нет. Может, и не сказала, но не потому, что хотела скрыть. Если бы спросил, она бы не стала обманывать. Но после несуразных подозрений приходилось стоять на своем. – В электричке, еще до того, как ты позвал меня сюда.

– Совсем не помню, о чем говорили в электричке.

– Пить надо меньше, милый мой.

– А почему до сих пор не развелась?

– На колу мочало, начинай сначала. Я же объяснила.

– Вранье. Надеешься к нему вернуться?

– Если бы хотела, давно бы вернулась.

– Но мы свободолюбивы.

– Представь себе.

– Отлично представляю. Тогда зачем ко мне приехала, надеешься облегчить путь в литературу?

– Заткнись, пока не поздно.

– Думаешь, я не знаю ваши приемчики.

Это был уже перебор. Нахохлившийся мужичонка, оскаленный рот и лающий голосок – ни видеть, ни слышать продолжение сцены желания не было. Она развернулась, чтобы уйти с кухни. Он схватил ее за руку. Она легко отмахнулась от него и убежала в комнату, ткнулась лицом в подушку, лежала без слез и методично повторяла: «Завтра же уеду, завтра же уеду…», словно считала слонов, чтобы заснуть. Какое-то время с кухни слышалось невнятное бормотание, потом стало тихо. Кто из них заснул первым, она не знала, но когда проснулась, он уже сидел в комнате, понуро свесив голову.

– Мне кажется, я вчера какой-то бред нес?

– Вполне осознанный… Ты заявил, что я приехала к тебе, чтобы упростить путь в литературу. Такая вот расчетливая дамочка свалилась на твою гениальную шею.

– Вот дурак!

Ночью она представляла, как будет собирать при нем чемодан, как он будет упрашивать ее остаться. В его реакции она не сомневалась, а вот позволит ли она уговорить себя – этого ночью не знала. Но стоило утром посмотреть на него, сразу поняла, что никуда не уедет, и ломать комедию со сбором чемодана не было желания, не в ее характере дешевые представления.

Плохой мир, может быть, и лучше хорошей войны, только слишком уж хрупок этот плохой мир, слишком напряжен, каждый шаг подстерегает необезвреженная мина, каждое неосторожное слово грозит началом новых военных действий. С разводом кое-как разобрались. Чуть ли не под его диктовку сочинила письмо законному супругу. Убедительно просила не затягивать с ответом и не забыть заверить согласие в профкоме и у нотариуса. Консультировал их многоопытный Соколов. Он же подсказал, что разводить их будут в ЗАГСе по месту жительства, поэтому надо обязательно оформить прописку. О прописке она подумывала и сама. Надо было устраиваться на работу, все-таки побаивалась, что привлекут за тунеядство, хотя беспечный Поэт и заверял, что никто ее не тронет, если не будет попадаться в вытрезвитель по два раза в месяц. Но не заразилась она вольницей, слишком крепко сидело в ней понятие, что взрослый человек должен обязательно ходить на работу и желательно, чтобы стаж не прерывался. Напоминало о потребности трудиться и отсутствие денег в доме. Уже в конце медового месяца она стала догадываться, что гонорар за книгу успел испариться. Денег у нее Поэт не просил, но если она поручала ему принести каких-либо продуктов, он иногда забывал. Так что не купленное подвенечное платье оказалось весьма кстати. Хлопотать о работе и прописке взялся все тот же Соколов. Хвалился связями, знакомствами не только в пивных и ресторанах, но и в горкоме партии, даже директор колхозного рынка числился в его собутыльниках.

– Место инструктора горкома не предлагаю, – говорил он, – потому что негоже русской поэтессе работать в этом борделе, а вот официанткой устроить могу. Читала у Ивана Шмелева «Человек из ресторана»?

– Нет.

– Напрасно. Между прочим, прекраснейший писатель с чудесным русским языком. Я бы даже сказал, с волшебным.

– Хочешь, чтобы моя жена улыбалась всякой сволочи за чаевые и таскала домой объедки с чужих столов?

– Вовсе не обязательно. Зато какие типажи будут перед глазами: «Я послал тебе черную розу в бокале… цыганка плясала и визжала заре о любви…»

– Вот и устраивай туда свою Аллочку.

– У нее нет потребности в ярких жизненных впечатлениях, у нее психология бухгалтера.