Седьмое небо

– Дуракам всё равно ничего не докажешь, да и сами они вряд ли додумаются до собственной ошибки! – зло буркнул Шурик, зыркнув на мужичка.

…Но вот тенистые аллеи опустели, стало холодно и сумрачно, и я бреду один вдоль набережной, прислушиваясь к звукам реки, и ужасаюсь покинутости домов на том берегу. Уходят последние посетители, и никого нет. Тёмным силуэтом маячит в ритм моих шагов мрачный Михайловский замок, но кресты Пантелеймоновской церкви по-прежнему отгоняют всякое недоброе наваждение. Мелькнула тень, где-то у самого моста, исчезла. А может, просто показалось. Хочется верить, что всё это скоро пройдёт, закончится как-нибудь счастливо и мирно, как в доброй сказке, и всё – титры. И больше ничего. Ничего и никогда…

Когда-то… раньше… я гулял здесь ни один, но тогда я не понимал и не видел сути этого острова, я был в халате и тапочках, я любил свою жену, шёл к ней… но тогда со мной была подруга… она была несколько пьяна… подруга и друг, вернее, знакомый, который тогда мне очень мешал: «третий лишний», как говорится, и мы подрались, он разбил мне нос и ушёл с моей подругой, оставалось только написать какой-нибудь слезливый стих.

А знаете, ведь на самом деле в этом городе очень тяжело потеряться… он очень дурно воспитан, у него очень скверный характер и тяжёлое чувство юмора: жаль, что нет соц. статистики посвящённой ненужным встречам – Питер бы непременно занял первое место!

Но, право, совсем стемнело, пора домой, к тому же, вроде бы собирается дождь…

– Да-а… – выдохнул мужичёк как-то уж совсем горестно и присел на корточки, сцепив руки в замок и положив их на колени, как настоящий пахан с зоны, понурился. – Натваили дел… – он вдруг повернул к Шурикам тоскливые глаза. – Как вы думаете, плостят?.. Он плостит?.. – внезапно чуть не заплакал он.

Шурик опустил глаза и кивнул.

– Простит… обязательно простит… – серьёзно ответил он и взглянул в небо, там разливались бледные, матовые отсветы лунных каналов: точное отражение каналов и рек Петрограда, которого никогда не существовало.

– Так что там с твоей историей, крылатый мальчик? – взглянула на Шурика Кошка.

– Да, ничего! Неважно… – с досадой махнул рукой Шурик и, сделав последнюю затяжку, выкинул окурок, поднялся и пошёл прочь по крышам, протискиваясь между красочных нарядов и запаха дорогих духов, табака и алкоголя, протискиваясь сквозь весь этот извечный праздник: белые мундиры, золотые эполеты, дамы в изысканных платьях и томных вуалях, скрывающих загадкой подведённые тушью взгляды, эти нежные руки, облачённые в тончайший атлас перчаток, эти уголки локотков, едва виднеющиеся из-под пышных рукавов, и аккуратные туфельки, к которым готовы припадать Сильные Мира сего а и других тоже; всё это гуашью растеклось в чернилах ночи, потревоженных его влачащимися по крышам крылами, завертелось и растаяло, и только полная луна светила у Шурика над головой словно нимб.

– Да… – грустно вздохнула Шурик и призадумалась, глядя на отражение этой самой луны в тёмном серебре волн Невы, на противоположном берегу вспыхнули два извечных Распутных Маяка для заплутавших в межпространстве кораблей, пропуская их через себя и одновременно направляя на потерянный путь, в тёмных дебрях Петропавловской Крепости, сиречь Косой Башне, все питерские и кронштадтские ведьмы слетелись на шабаш к могиле раскосой колдуньи Алин, и картавый мужичёк отправился к ним, чтобы помолчать подле призраков, услышать тот страшный миг, когда чёрный Ветер Перемен затушил в Ипатьевском доме все свечи перед последней фотографией, сквозняками захлопав расписанными золотом дверьми…