Седьмой крест. Рассказы

Но когда вчера чуть свет завыли сирены, когда на всех дорогах словно из земли выросли часовые и распространился слух о побеге, когда затем около полудня в ближайшей деревне действительно был пойман один из беглецов, — лагерь, к которому все давно привыкли, будто заново возник перед ними. Будто заново были возведены стены, протянута колючая проволока — но зачем же непременно тут, у нас? А эта группа заключенных, которых от ближайшей станции на днях прогнали через деревню, — зачем? Женщина, которую три года назад предостерегал племянник-бургомистр, опять плакала вчера при всех. Разве непременно нужно было наступать каблуком на пальцы беглецу, когда он ухватился за борт грузовика? Ведь они все равно его заполучили. Все Альвиги отроду были звери, только теперь они верховодят. А тот, бедняга, — на нем лица не было, рядом с ним все деревенские казались такими румяными, здоровущими!

Гельвиг все это слышал. С тех пор как он научился думать, лагерь был уже здесь и всегда было готовое объяснение — зачем он здесь. И Гельвиг ничего другого, кроме таких объяснений, но знал. Ведь лагерь построили, когда он был еще малышом. И вот теперь, когда он уже юноша, он как бы увидел его заново.

Уж конечно, там не одни негодяи да сумасшедшие, говорили люди. Тот лодочник, который тогда побывал в лагере, разве он плохой? Кроткая мать Гельвига сказала: конечно, нет! Сын посмотрел на нее. Сердце его почему-то сжалось. И зачем только у него сегодня свободный вечер! Лучше бы вокруг него были привычные товарищи, шум, военные игры, марши. Он вырос среди неистового рева труб и фанфар, криков «хайль!» и топота марширующих отрядов. И вдруг сегодня все это как будто на миг прервалось, музыка и барабаны, и стали слышны те легкие, тихие звуки, которые обычно неуловимы. Отчего старик садовник сегодня так посмотрел на него? Ведь другие хвалили же Гельвига. Благодаря его подробному, точному описанию куртки, говорили они, беглец и был пойман.

Гельвиг поднялся тропинкой на пригорок. Он увидел среди грядок с репой старшего Альвига и окликнул его. Альвиг, уже красный и потный от работы, подошел к тропинке. Ну и денек у него выдался сегодня, подумал Гельвиг, словно Альвиг нуждался в защите. Альвиг описал ему все, как описывают охоту. А ведь он только что был просто крестьянином, который раньше других выходит на свое поле. Сейчас, во время рассказа, это был уже штурмфюрер, человек, который при соответствующих обстоятельствах может стать Циллихом. Ведь и Циллих был когда-то таким же вот Альвигом, крестьянином из деревни Вертгейм на берегу Майна. И он вставал до зари, и он работал до кровавого пота, но тщетно — его крошечная усадебка была продана с молотка. Гельвиг даже знал Циллиха в лицо, тот иной раз приходил сюда из Вестгофена, когда бывал свободен, усаживался в трактире и толковал о деревенских делах. Слушая описание охоты, Гельвиг опустил глаза.

— Куртка? — сказал в заключение Альвиг. — Почем я знаю! Нет, это был, верно, другой беглец; твоего тебе придется уж самому ловить. Во всяком случае, на моем молодчике такой куртки не было.

Гельвиг пожал плечами; почувствовав скорее облегчение, чем разочарование, он зашагал к училищу, фасад которого желтел над полями.

III

В этот вторник обойный мастер Альфонс Меттенгеймер, шестидесяти двух лет, бессменно состоящий уже тридцать лет на службе у франкфуртской фирмы Гейльбаха «Отделка и убранство квартир», получил с утра вызов в гестапо.

Когда на человека сваливается что-нибудь непривычное и непонятное, он ищет в этом непонятном той точки, которая как-то соприкасалась бы с его обычной жизнью. Итак, первой мыслью Меттенгеймера было предупредить фирму, что сегодня он не выйдет на работу. Он вызвал к телефону директора Зимзена и попросил, чтобы ему сегодня дали свободный день. Желание главного мастера оказалось очень некстати: необходимо было на этой же неделе приготовить дом Гергардта на Микельштрассе — новый съемщик Бранд желал вытравить все, напоминающее о евреях, и фирма Гейльбах охотно шла навстречу этому желанию.

— Что случилось? — спросил Зимзен.

— Я сейчас не могу рассказать вам, — ответил Меттенгеймер.

— Вы хоть после завтрака-то приедете?

— Не ручаюсь.

Он зашагал по шумным улицам, среди людей, которые все спешили на работу. И ему стало чудиться, что он какой-то отверженный среди них, хотя до сих пор был самым обыкновенным человеком, таким, как все, и мог бы любого из них заменить, ведь он прожил обыкновеннейшую жизнь и состарился, пройдя через все ее повседневные радости и горести.

Каждый человек, перед которым стоит возможность несчастья, спешит обратиться к внутренней опоре, скрытой в его душе. Эта непоколебимая опора для одного — его идея, для другого — его вера, для третьего — его любовь к семье. А у иных ничего нет. У них нет непоколебимой опоры, внешняя жизнь со всеми своими ужасами может на них обрушиться и задавить.