Седьмой крест

– Ну, – сказал Редер, – увидишь, Лизель просто обалдеет. – Он нажал кнопку звонка. Еще не смолк пронзительный звон, как последовала настоящая буря – захлопали двери, закричали дети, и он услышал восклицание Лизель: «Вот уж не ожидала!» Перед Георгом завихрились облаком цветастые платьица, личики, усыпанные тысячью веснушек, испуганные глазки, пестрые обои – затем стало темно и тихо.

Первое, что Георг снова услышал, был голос Редера, сердито кричавшего:

– Кофе, слышишь, дай кофе, завари свежего, а не бурду.

Георг приподнялся на диване. С большим трудом пришел он в себя от обморока, в котором было так безопасно, и очутился в кухне Редеров.

– Это со мной еще бывает, – объяснил он, – пустяки. Пусть Лизель не беспокоится насчет кофе.

Георг опустил ноги под кухонный стол. Он уложил забинтованную руку между тарелками на клеенку. Лизель Редер успела стать толстухой, в штанишки пажа она бы уже не влезла. Теплый, слегка грустный взгляд ее карих глаз скользнул по лицу Георга.

– Ладно, – сказала она, – самое разумное, что ты можешь сделать, это поесть. А кофе мы будем пить потом! – Она собрала поужинать. Редер усадил трех старших детей за стол.

– Подожди, Георг, я нарежу тебе кусочками, или ты справишься с вилкой? Не взыщи, у нас каждый день «воскресный» обед – из одного блюда. Хочешь горчицы? А соли? Хорошо поесть и хорошо попить – это укрепляет и душу и тело.

– Какой день сегодня? – спросил Георг.

Редеры засмеялись:

– Четверг.

– А ты ведь отдала мне свои сосиски, Лизель, – сказал Георг, который старался освоиться с этим обычным вечером, как осваиваются с величайшей опасностью. Он принялся есть здоровой рукой, Редеры тоже ели. То Лизель, то Пауль время от времени посматривали на него, и он чувствовал, что они ему по-прежнему дороги и что он им тоже остался дорог.

Вдруг он услышал шаги на лестнице, все выше, выше – он насторожился.

– Что ты слушаешь? – спросил Пауль.

Шаги стали удаляться. На клеенке, рядом с его больной рукой, белел круг, должно быть от горячей чашки,

Георг взял стакан и надавил им как печатью на побледневший кружок: будь что будет. Пауль, истолковавший это движение по-своему, откупорил бутылку с пивом и налил ему. Они медленно доканчивали ужин.

– Ты опять живешь у родителей? – спросил Пауль.

– Время от времени.

– А с женой вы совсем разошлись?

– С какой женой?

Редеры рассмеялись.

– Да с Элли.

Георг пожал плечами!

– Совсем разошлись.

Он оглянулся кругом. Сколько удивленных глазок! Он сказал:

– А вы за это время постарались.

– Разве ты не знаешь, что немецкий народ должен увеличиться вчетверо? – сказал Пауль, смеясь одними глазами. – Ты, видно, не слушаешь, что говорит фюрер.

– Нет, я слушаю. Но он же не сказал, что маленький Пауль Редер из Бокенгейма должен все это сработать один!

– Теперь, правда, уже не так трудно заводить детей, – сказала Лизель.

– А когда же это было трудно?

– Ах, Георг! – воскликнула Лизель. – Ты остришь, как прежде.

– Нет, ты прав, нас дома тоже было пятеро, а вас?

– Фриц, Эрнст, я и Гейни – четверо.

– И ни одной собаке до нас дела не было, – сказала Лизель. – Теперь все-таки видишь какое-то внимание.

Пауль сказал, смеясь одними глазами:

– Ну как же, Лизель получила через дирекцию пожелание счастья от государства.

– Вот и получила, я лично!

– Прикажешь и мне поздравить тебя с великими достижениями?

– Можешь шутить сколько хочешь, но всякие там льготы и прибавка – семь пфеннигов в час – это сразу чувствуется. Налоги нам отменили и вдобавок прислали вот такую стопку чудесных новых пеленок.

– Не иначе, нацистская благотворительность проведала, что трое старшеньких до дыр промочили старые, – сказал Пауль.

– Да не слушай ты его, – сказала Лизель, – знаешь, как у него глазки блестели и как он передо мной распинался, словно жених, когда мы ездили путешествовать этим летом.

– Путешествовать, а куда же?

– В Тюрингию, в Вартбурге побывали, и где Мартин Лютер был, видели, и состязание певцов, и Венерину гору. Это нам было тоже вроде подарка. Никогда в истории не было ничего подобного.

– Никогда, – сказал Георг. Он подумал: такого подлого обмана? Нет, никогда! Он сказал: – А ты, Пауль, как? Доволен?

– Пожаловаться не могу, – отозвался Пауль. – Двести десять в месяц – это на пятнадцать марок больше, чем в двадцать девятом, то есть в самый лучший послевоенный год – да и то я всего только два месяца так получал. А теперь уже не снизят.

– Это и по людям на улице видно, что есть работа, – проговорил Георг. Горло сжали спазмы, сердце ныло.

– Что ты хочешь… война! – заметил Пауль.

Георг сказал:

– Разве это не странное ощущение?

– Какое?

– Да что ты делаешь штуки, от которых люди потом умирать будут?

– Ах, каждому своя судьба! Один потерял, другой вдвое наверстал, – отмахнулся Пауль. – Если еще ломать голову над такими вещами… Молодчина, Лизель, вот это кофе так кофе! Пусть Георг почаще к нам приходит.

– Я за три года не пил кофе вкуснее. – Георг погладил руку Лизель. Он подумал: прочь отсюда, по куда?